Политические воззрения римского историка издавна привлекали к себе внимание различных ученых. В буржуазной науке, начиная с конца XIX в. и вплоть до настоящего времени, политические взгляды Саллюстия служили предметом и темой многочисленных исследований. Однако всем этим исследованиям свойствен один общий и весьма характерный недостаток. Политические воззрения Саллюстия рассматриваются в отрыве от их классовой основы, статично, вне процесса их развития. Результатом подобного метода является наклеивание на римского историка ярлыка либо «цезарианца» (Моммзен, Эдуард Шварц), либо «антицезарианца» (Скард), приписывание Саллюстию устойчивых и неизменных воззрений на всем протяжении его общественной и литературной деятельности.
Конечно, подобный метод приводит к односторонним и попросту неправильным выводам. Ни в коем случае не следует рассматривать сумму политических воззрений и «симпатий Саллюстия как нечто однажды данное и не подверженное никаким изменениям. Наоборот, должно рассматривать именно процесс развития его воззрений. Саллюстий, в смысле определенных политических взглядов и симпатий, в период «Писем к Цезарю» совсем не то, что Саллюстий периода «Югуртинской войны» и «Историй». Подобное изменение, конечно, есть результат длительного и противоречивого процесса, обусловленного в первую очередь конкретным ходом классовой борьбы в Риме в период гражданских войн. Конкретные события и факты, деятельность отдельных лиц (Цезарь, Октавиан) — все это оказывало самое непосредственное влияние на политические симпатии, взгляды и чаяния Саллюстия; он вынужден был неоднократно пересматривать свои позиции, во многом разочаровываться, отказываться от прежних выводов и приходить к новым.
В данной работе нет возможности изучить процесс развития политических воззрений Саллюстия во всей его сложности и многообразии. Но даже те отдельные наблюдения, которые были нами сделаны в этом плане по отношению к «раннему» Саллюстшо, т. е. Саллюстию периода «Писем к Цезарю» и «Заговора Катилины», могут дать возможность прийти к определенным выводам об изменении политических воззрений римского историка в последний период его литературной деятельности.
Наиболее примечательным выводом, который мы и постараемся ниже обосновать, является вывод о приближении Саллюстия к «партийной программе» и лозунгам римской «демократии», в связи с чем стоит усиление «духа партийности» в политических воззрениях Саллюстия. Это —несомненно новый этап развития его воззрений, совпадающий с тем периодом литературной деятельности, когда были написаны «Югуртинская война» и «Истории». Эти поздние произведения Саллюстия сравнительно мало изучены, и литература, посвященная им, гораздо менее обширна, чем литература, накопившаяся вокруг «Писем к Цезарю» или «Заговора Катилины». Все же, однако, следует остановиться на некоторых наиболее интересных точках зрения.
В написанной в начале текущего столетия работе К. Лаукнера, посвященной «Югуртинской войне», развивается взгляд на Саллюстия как на крайне «тенденциозного», партийного писателя. Все основные приемы историко-литературной манеры Саллюстия поставлены на службу этой «тенденциозности». Характеристики действующих лиц — сугубо тенденциозны, речи героев являются, по существу, речами самого Саллюстия. В «Югуртинской войне» ощущается крайне отрицательное отношение историка к нобилитету, и истинным героем Саллюстия в этот период оказывается вождь демократии — Марий, которому Саллюстий придает черты «идеального консула».
К изложенным взглядам присоединяется и Фунайоли. Однако, Дрекслер находит, что «Югуртинская война» написана отнюдь не из-за «ненависти к нобилитету». Саллюстий, по его мнению, одинаково отрицательно относится и к нобилитету и к плебсу, для Саллюстия важны лишь интересы государства «в целом». Марий вовсе не противопоставлен Метеллу и не является для Саллюстия идеалом государственного деятеля. В. Шур считает, что в «Югуртинской войне» и в «Историях» впервые проявляется в полной силе «монистический пессимизм» Саллюстия. Он вытекает из того, что Саллюстий к, этому времени окончательно уверился в порочности людской натуры, во врожденности зла человеку, а потому и рассматривает процесс разложения Римского государства как неизбежный, естественный процесс. Таковы оценки политических позиций Саллюстия, высказываемые в буржуазной науке.
Теперь можно перейти к изучению «Югуртйнской войны» и «Историй». Оба эти произведения следует рассматривать совместно. Целесообразность совместного рассмотрения диктуется следующими соображениями: а) вследствие фрагментарности «Историй» нет возможности составить полное и самостоятельное представление о политической «системе» Саллюстия в том виде, в каком она была развита в «Историях», а потому материал, который могут дать «Истории», способен служить лишь дополнением к основным данным, почерпнутым из «Югуртйнской войны»; б) политические взгляды Саллюстия, с которыми он выступает в «Историях», являются логическим продолжением и развитием взглядов, изложенных в «Югуртйнской войне». Таким образом, оба эти произведения Саллюстия в действительности тесно связаны между собой и оказываются новым этапом развития политической «системы» Саллюстия.
Наибольший интерес для изучения этого нового этапа представляет знакомство с историческим экскурсом из «Югуртйнской войны».
Исторический экскурс «Югуртйнской войны» начинается с упоминания о некоем периоде, когда Римское государство наслаждалось миром и благополучием, когда благодаря правильным взаимоотношениям и правильному распределению функций государственного управления между сенатом и народом дела республики процветали. Это согласие между сенатом и народом существовало до разрушения Карфагена, когда римские граждане еще не враждовали друг с другом из-за почестей и власти. Как раньше, в «Заговоре Катилины», так теперь в «Югуртйнской войне» предельной чертой этого периода процветания является разрушение Карфагена. Но в «Югуртйнской войне» разрушение Карфагена не только внешне связывается с окончанием «золотого века» республики; напротив, Саллюстий настойчиво подчеркивает причинную связь этих событий. Оказывается, что все пороки, все низменные страсти и наклонности, которые вырвались в римском обществе на волю после разрушения Карфагена, все они существовали в потенции и до этого момента, но страх перед могущественным врагом, metus hostilis, обуздывал все эти низкие страсти и держал их в определенных границах. Когда же эта постоянная, висевшая над головой угроза исчезла, то хлынули уже ничем не сдерживаемые пороки и страсти, начался упадок нравов, разложение общества, с тех пор непрерывно прогрессирующее: «но когда умы освободились от этого страха, то выплыло все то, что свойственно благоприятному течению дел, — необузданность и высокомерие».
Как нетрудно убедиться, характеристика «золотого века» в историческом экскурсе «Югуртйнской войны», во-первых, является несравненно более краткой, чем в «Заговоре Катилины», затем по сравнению с экскурсом «Заговора Катилины» здесь внесены новые моменты, как, например, установление каузальной связи между разрушением Карфагена и началом упадка нравов в римском обществе, рассуждение на тему о metus hostilis и т. п.
Несравненно более подробно в историческом экскурсе «Югуртйнской войны» Саллюстий останавливается на изображении картины упадка. Разложение римского общества рассматривается здесь как результат внутренних смут и борьбы двух партий: партии сената и народной партии. Разделение же общества на эти партии и связанные с ним смуты и междоусобицы, в свою очередь, трактуются как следствие слишком долговременного спокойствия и изобилия всех тех благ, которые столь ценятся людьми. После того как исчез metus hostilis, те самые мир и спокойствие, которые в тяжелые минуты для государства были лишь желанной мечтой, теперь начали приносить ему вред; нобилитет свое достоинство, а народ свою свободу обратили во зло. Так образовались две враждебных партии, республика оказалась раздробленной, общественное благо попранным. Начиная с этого момента, Саллюстий дальнейшую историю Римского государства излагает как историю войны между нобилитетом и плебсом. Саллюстий указывает на то, что сила нобилитета была сосредоточеннее: «…нобилитет был сильнее вследствие того, что представлял собой сплоченную клику», а силы плебеев, вследствие их раздробленности, гораздо менее значительны: «сила плебеев, растворенная и раздробленная во множестве [людей], имела меньшее значение». Поэтому отдельные представители нобилитета незаконно захватили в свои руки всю власть, высшие посты и должности, казну, управление провинциями, почести и триумфы. Народ был подавлен, ему остались лишь военная служба, да угнетающая его беспросветная нужда. Это злоупотребление властью повлекло за собою развитие страшного порока — корыстолюбия; все сделалось предметом хищения и разврата, не было ничего святого и заветного, римское общество безудержно устремилось к своей собственной гибели. Виновником же всех этих бедствий, смут и разложения является опять-таки клика нобилитета, незаконно захватившая государственную власть. Как только, говорит Саллюстий, из среды нобилитета явились люди, предпочитающие истинной славе (veram gloriam) несправедливо захваченную власть, так государство потеряло равновесие и гражданские смуты начали колебать его подобно землетрясению.
Затем Саллюстий переходит к характеристике деятельности Гракхов, которая трактуется им, с одной стороны, как попытка отстоять права и свободу народа, а с другой — как противодействие злоупотреблениям нобилитета. Саллюстий упрекает Гракхов в некоторой неумеренности, что, впрочем, может быть оправдано их стремлением к победе и вполне искупается их мученической смертью. Гракхов никоим образом нельзя ставить на одну доску с представителями клики нобилитета, которые узурпировали власть совершенно недопустимыми средствами. Гракхов никак нельзя обвинить в подобной неразборчивости средств, в этом их заслуга, об этом опять-таки свидетельствует их гибели «для хорошего гражданина лучше быть побежденным, чем победить несправедливость злом». Нобилитет же, наоборот, праздновал свою победу торжеством преступнейшего произвола, кровавой расправой, что только увеличило общую ненависть к нобилям. И снова Саллюстий подчеркивает гибельность подобных действий для государства: «такие вещи очень часто губили великие государства», и на этом заканчивает исторический экскурс «Югуртинской войны».
Только что разобранный экскурс по своей схеме конструктивно ближе к историческому экскурсу раннего «Письма к Цезарю», чем «Заговора Каталины». Однако на содержании этого экскурса несомненно отразились политические взгляды и настроения, развитые Саллюстием уже в «Заговоре Катилины». Тем не менее в «Югуртинской войне» все политические симпатии и антипатии историка выражены несравненно резче, определеннее, без прикрытия.
Если в экскурсе «Заговора Катилины» исторический процесс интерпретировался как борьба отвлеченных категорий, что являлось для Саллюстия определенным приемом, определенной фразеологией, маскирующей политическую направленность экскурса (и это свидетельствует о стремлении самого Саллюстия к подобной «маскировке»), то в историческом экскурсе «Югуртинской войны» все прикрытия и вся фразеология отброшены, исторический процесс дан конкретно, и движущей силой исторического процесса признается борьба «партий» нобилитета и плебса. Все это придает экскурсу «Югуртинской войны» резкую политическую заостренность и направленность, что опять-таки сближает его с экскурсом раннего «Письма к Цезарю». Исторический экскурс «Югуртинской войны» как бы повторяет экскурс этого письма, но на новой и более расширенной основе.
К историческому экскурсу из «Югуртинской войны» примыкают по своему содержанию некоторые фрагменты, которые, очевидно, являются фрагментами экскурса (или экскурсов) из «Историй». Сохранился ряд таких фрагментов; насколько можно судить по ним, экскурс «Историй» был насыщен еще большим политическим темпераментом, еще более непримиримым духом партийной борьбы.
Уже один из первых фрагментов показывает, что Саллюстий принадлежал к определенной «партии» в ходе гражданской войны: «и принадлежность к партии в гражданской войне меня не отвлекла от истины». Другой отрывок чрезвычайно интересен тем, что его можно рассматривать как развитие тезиса о прирожденной злокозненности нобилитета, тезиса, который впервые был намечен еще в «Заговоре Катилины». Саллюстий говорит о прирожденности зла людям, и эта прирожденность зла есть причина всех смут и волнений в государстве. После показа фразеологии Саллюстия на материале «Заговора Катилины» и в особенности после рассмотрения исторического экскурса «Югуртинской войны» эту тираду Саллюстия вполне можно отнести по адресу порочного, «злокозненного» римского нобилитета.
Следующий большой фрагмент начинается с указания на то, что Римское государство обладало наибольшей мощью и наибольшими территориальными размерами в консульство Сервия Сульпиция и Марка Марцелла, однако наилучшие нравы и наибольшее согласие среди римских граждан царили в период между Второй и Третьей Пуническими войнами. Здесь крайне характерно сокращение периода «золотого века» до небольшого отрезка в пятьдесят лет.
Помимо этого, исследуемый фрагмент дает необычайно конкретное и политически заостренное изложение римской истории, совершенно в духе основных идей исторического экскурса «Югуртинской войны». Саллюстий говорит о несправедливостях и притеснениях «сильных людей», что явилось причиной разрыва между патрициями и плебеями. Эти раздоры имели место с самого начала существования Римского государства. Затем следует изображение борьбы сословий и описание бесправного, рабского положения плебеев. Патриции, говорит Саллюстий, стали угнетать плебеев деспотическим управлением, распоряжаясь их жизнью и личной неприкосновенностью по образцу царей. Они сгоняли плебеев с земель и, отстранив всех других, стали одни управлять государством.
Это положение неминуемо должно было привести к борьбе плебеев за узурпированные у них права. Саллюстий рассказывает, что плебеи, возмущенные подобными жестокостями, а в особенности придавленные бременем долгов (ибо при непрерывных войнах именно они и несли все тяготы военной службы и денежного обложения), вооружившись, заняли Священную гору и Авентин.
Это выступление имело успех: именно тогда плебс добился создания должности народных трибунов и различных других прав и привилегий.
Предел этой внутренней борьбе был положен Второй Пунической войной: «концом раздоров и борьбы была Вторая Пуническая война». Тогда и наступает уже упоминавшийся 50-летний период внутреннего мира и процветания, который здесь Саллюстием, видимо, никак не описывается. Но зато в данном отрывке подробно развивается и аргументируется учение о metus hostilis как единственном сдерживающем начале. Саллюстий на протяжении исторического экскурса неоднократно подчеркивает ту мысль, что только страх перед внешним или внутренним врагом — будь то Тарквиний или этруски, или, наконец, Карфаген, — сдерживал развитие пороков и смут в Римском государстве. Но теперь, когда последняя угроза или, вернее, последнее сдерживающее начало — Карфаген — перестало существовать, исчезает metus hostilis, так что теперь даже самые благоприятные обстоятельства обращаются во вред. Загнанные внутрь дурные страсти (lubidines), в том числе наихудшие из них — страсть к раздорам, алчность, честолюбие — вырываются на волю: «разногласия, корыстолюбие и честолюбие и другое зло, имеющее обыкновение возникать при благоприятных обстоятельствах, величайшим образом выросли после разрушения Карфагена».
Следующий фрагмент развивает эти же основные положения Саллюстия о metus hostilis, о беззаконном захвате власти и торжестве олигархической группы (pauci potentes) нобилитета.
И, наконец, в последних фрагментах исторического экскурса Саллюстий резко бичует подкупность партий: «[цвет] всех партий был развращен подкупами» — и общую развращенность, царящую в римском обществе, в первую очередь, среди молодежи.
Несмотря на фрагментарность данного исторического экскурса, нетрудно убедиться, что он, как указано выше, является развитием основных мыслей и положений экскурса «Югуртинской войны». Но если положительной стороной экскурса «Югуртинской войны» было преодоление абстрактности и завуалированной фразеологии, характерных для Саллюстия в период написания «Заговора Катилины», то экскурс «Историй» является как бы следующим шагом по этому пути: римская история излагается здесь как история сословной и партийной борьбы, тезис о закоренелой порочности нобилитета получает более четкое выражение.
Но особенно замечательной в «Историях» является новая тенденция, которая становится уже вполне ощутимой в только что разобранных фрагментах. Это — новое понимание «роли народа». Когда Саллюстий говорит о бесправном положении плебса, о противозаконном захвате власти кучкой олигархов, когда он описывает борьбу плебеев за политические права,— трудно сомневаться, на чьей стороне находятся его симпатии. Дальнейший анализ фрагментов «Историй» может нас убедить в том, что эта тенденция отнюдь не случайна и что это не только тенденция, но новое и сложившееся воззрение. Саллюстий выступает перед нами в этот период как один из последних представителей и идеологов римской демократии. Таков итог развития его политических воззрений, тесно связанный с ходом классовой борьбы в современном ему римском обществе.
Но, конечно, — и по этому поводу необходимо сразу же оговориться, — демократизм Саллюстия чрезвычайно условен и ограничен. Прежде всего — это «демократизм» типичного представителя рабовладельческого класса, для которого в понятие «народ» включается лишь сравнительно узкая и, по существу, все же привилегированная группа свободного населения. Не говоря уже о том, что основная масса производителей материальных благ, т. е. рабов, конечно, не включалась в понятие «народа», Саллюстий не имел в виду, говоря о народе, и низшие, деклассированные слои свободного населения, которые презрительно именуются им vulgus. Эти соображения следует иметь всегда в виду, когда будет идти речь о демократических тенденциях Саллюстия.
Исторические экскурсы «Югуртинской войны» и «Историй» подводят к основной и «единственной» теме Саллюстия — изображению картины современного ему упадка римского общества.
Можно без всякого преувеличения сказать, что изображение картины упадка есть главная тема «Югуртинской войны». Война с Югуртой потому и интересует Саллюстия, что это некий переломный момент, это развязывание тридцатилетнего периода смут и потрясений, приведшего к диктатуре Суллы. Война с Югуртой является чрезвычайно наглядной иллюстрацией внутреннего разложения римского общества.
Этой же теме посвящено и последнее произведение Саллюстия — «Истории». Как известно, «Истории» представляли собой продолжение исторического труда Сисенны и, состоя из пяти книг, охватывали период от смерти Суллы до перехода восточного командования к Помпею, т. е. от 78 до 66 г. Но сулланская реакция, как об этом уже говорилось, была для Саллюстия тоже чрезвычайно важным переломным моментом, содействовавшим тому, что все пороки, все lubidines хлынули наружу.
Картина современного разложения римского общества в «Югуртинской войне» и в «Историях» складывается, как в раннем «Письме к Цезарю», из характеристики состояния сената и положения народа.
Сначала нужно остановиться на том, как изображает Саллюстий состояние сената.
Характеристика состояния сената в «Югуртинской войне» по существу продолжает и развивает линию, намеченную по отношению к сенату еще в «Заговоре Катилины». Сенат изображается как учреждение устарелое и бессильное, обреченное на то, чтобы быть жалкой игрушкой в руках нобилитета.
Еще в prooemium к «Югуртинской войне», объясняя свое удаление от общественной жизни, Саллюстий говорит о том, что чувство собственного достоинства не позволяет ему находиться в сенате среди того «сброда», который его наполняет. Затем на протяжении всего сочинения Саллюстий беспощадно бичует подкупность и разложение сената.
Любопытно, что для своих обличительных целей Саллюстий использует тот же прием, что и в «Заговоре Катилины». Саллюстий описывает заседание сената, в котором Адгербал произносит речь, прося помощи и защиты у римлян. Это описание предваряется упоминанием о том, что послы Югурты прибыли в Рим и роздали большие подарки его прежним приятелям и вообще всем тем лицам, которые имели влияние на сенат. Тогда, говорит Саллюстий, произошла существенная перемена, и Югу рта уже вместо негодования возбуждал теперь любовь и расположение нобилитета. Богатые подарки и обещания вызвали к нему такое участие, что его приверженцы ходили к каждому сенатору и упрашивали их быть не столь строгими при разбирательстве дела. Таким образом, когда эти послы подготовили почву, сенат собрался для разбора дела Югурты и Адгербала. После этого понятно, что обширная речь Адгербала, в которой он пытается обращаться к чувству достоинства и благородству сенаторов, обычаям и законам Римского государства, не имеет никакого успеха. Послы же Югурты, наоборот, надеясь более на действие своих подарков, чем на доказательства справедливости своих притязаний, отвечают весьма немногословно.
Как и следовало ожидать, просьбы Адгербала остаются без ответа, его дело терпит крах. Все это происходит потому, что подкупленные послами Югурты, а таких было большинство, ополчились против Адгербала, и только незначительное число сенаторов показало, что справедливость и добродетель им дороже денег. Они встали на сторону Адгербала.
Однако это вовсе не говорит о том, что еще среди сенаторов есть такие лица, которые чтут интересы государства, следовательно, разложение и продажность овладели еще не всеми.
Это произошло совсем из других соображений, это всего лишь показная сторона. Приверженность к справедливости, даже и этого незначительного количества сенаторов, берется Саллюстием под серьезное сомнение. Он говорит о том, что дело заключалось не столько в порядочности сенаторов, сколько в том, что подкуп был слишком груб и бесцеремонен, а следовательно, мог легко обнаружиться.
Саллюстий указывает на то, что во главе «приверженцев справедливости» стоял Эмилий Скавр — «человек знатный, деятельный, [большой] политикан, жаждавший власти, почета и богатства, но, впрочем, умело скрывавший свои пороки». Однако этот человек оказался в числе ревнителей справедливости и во главе противников Югурты только потому, что он умел скрывать свои пороки, был осторожен и видел, что подкуп проводится слишком нагло и бесстыдно. Но как бы то ни было, победа в конечном счете осталась на стороне подкупленных Югуртой: «однако в сенате победила та партия, которая истине предпочитала деньги и выгоды».
Это изображение сената чрезвычайно характерно и напоминает, как уже указывалось, описание заседания сената в «Заговоре Катилины». Как там Цезарь, так здесь Адгербал обращается к благородным чувствам сенаторов и терпит крах. Как там Катон, так здесь Югурта, действующий через своих послов, бьет на эгоизм и корыстолюбие сенаторов и добивается успеха. Но только теперь и самое дело и средства его проведения — совершенно вопиющие. В «Заговоре Катилины» сенат в конце концов принимает если не юридически, то по существу правильное решение, направленное ко благу Римской республики (так во всяком случае считает сам Саллюстий), а в «Югуртинской войне» сенат принимает решение, по существу граничащее с изменой интересам государства. Таким образом, картина продажности и разложения сената является еще более отвратительной, падение его еще более глубоким.
Точно такая же история, хотя о ней Саллюстий повествует более кратко, разыгрывается в сенате при получении письма от Адгербала5. Когда письмо, в котором Адгербал снова просил о помощи и защите, было оглашено, некоторые сенаторы стали настаивать на отправлении войск в Африку на помощь Адгербалу, однако снова возобладало мнение людей, подкупленных Югуртой6.
Когда Югурте сдалась Цирта и он убил Адгербала, то сенат еще раз под давлением лиц, подкупленных Югуртой, не предпринял никаких решительных действий и, по выражению Саллюстия, дело могло окончиться тем, что в долгих и бесплодных прениях негодование против Югурты растворилось бы и угасло, если бы только не вмешательство народа.
Но и на сей раз, хотя в Африку было послано войско под командованием консула Луция Кальпурния Бестии, который окружил себя видными представителями нобилитета (в числе их был, кстати, уже упоминавшийся Скавр), дело кончается для Югурты благоприятно. Он подкупает Кальпурния и Скавра, и те заключают с ним позорный, изменнический мир. И снова Саллюстий подчеркивает полное разложение и слабость сената, указывая на то, что сенат долго колебался уничтожить этот постыдный договор, ибо боялся Скавра, который, как известно, был видным представителем нобилитета. А это и свидетельствует о том, что продажный, разложившийся сенат окончательно превратился в жалкую игрушку в руках отдельных честолюбцев из олигархической клики. Такова полная деградация сената; не случайно, когда усиливается демократическая оппозиция, сенат, хотя он и был, как указывает Саллюстий, враждебен ей и ее вождю Марию, но противостоять ни в чем не мог.
Так изображается в «Югуртинской войне» окончательное разложение сената, приведшее к тому, что величие и интересы Римского государства распродаются его заклятым врагам. Эта основная мысль отчетливо выражена в краткой, но энергичной формулировке, вложенной Саллюстием в уста народного трибуна Меммия: «злейшему врагу предан авторитет сената, предана ваша власть, во время мира и во время войны государство стало продажным».
И действительно, интересы Римского государства, как показывает Саллюстий, предаются и продаются врагам всеми, начиная от консулов и кончая низшим командным составом армии. Сенат в смысле развращенности и продажности всего лишь как бы задает тон. Картина этой всеобщей продажности рисуется Саллюстием с потрясающей силой.
Так, например, вся деятельность, вся политика Югурты строится на уверенности в том, что в Риме все продажно; в этом сам Югурта уверился еще со времен Нумантинской войны.
Когда начинается война Югурты с Римом, то все его расчеты блестяще оправдываются. Вплоть до перехода командования к Метеллу война с Югуртой изображается Саллюстием как целая серия подкупов оптом и в розницу — сенаторов, магистратов, военачальников, вплоть до центурионов. Югуртой были подкуплены, как уже упоминалось, Кальпурний и Скавр, подкуплен народный трибун Кай Беббий, а когда Кальпурний вернулся в Рим, то оставленные им. военачальники вступили в форменные торги с Югуртой, продавая ему слонов или выдавая за деньги его же перебежчиков, не стыдясь к тому же грабить мирную провинцию. Консул Спурий Альбин поспешно перевез в Африку припасы и жалованье солдатам, торопясь приступить к военным действиям, но вдруг перешел от этой поспешности к полной пассивности, причем Саллюстий намекает на то, что это был злонамеренный поступок. Претор Авл, брат консула Альбина, неожиданно, зимой возобновляет военные действия против Югурты, но оказывается, что им движет отнюдь не стремление защитить интересы государства, а честолюбие или, скорее всего, надежда поживиться большим выкупом от Югурты. Что же касается победы, которую Югурта одержал над Авлом, то Саллюстий объясняет ее тем, что Югурте удалось подкупить не только отдельных военачальников, на и некоторые вспомогательные войсковые подразделения (когорту лигурийцев и два эскадрона фракийцев), которые и перешли на его сторону во время битвы.
Таковы примеры разложения, подкупности римских магистратов и римской армии, и если их сопоставить с теми фактами, которые свидетельствуют о нравах, царящих в сенате, то вырисовывается поистине потрясающая картина, и, конечно, Югурта имел все основания для своего знаменитого возгласа: «город продажный, который тотчас погибнет, если найдет покупателя».
Однако следует вернуться к описанию состояния сената. Теперь нужно дополнить характеристику сената из «Югуртинской войны» теми данными, которые можно почерпнуть из «Историй». Правда, среди фрагментов «Историй», наряду с тремя речами, обращенными к народу, сохранилась лишь одна речь, произнесенная в сенате, — речь Филиппа против Лепида (а также письмо к сенату Помпея). Но, во всяком случае, речь Филиппа представляет значительный интерес.
Эта речь, произнесенная в сенате, в то же время является блестящей инвективой против сената, облеченной во внешне безукоризненную форму. Эта речь как бы подводит итог разоблачительной кампании против сената, которую Саллюстий вел на всем протяжении своей историко-литературной деятельности. В этой речи Саллюстием мобилизован и использован весь арсенал обвинений, выдвигаемых им против сената.
Но прежде чем перейти к разбору этой речи, следует ответить на вопрос о том, насколько вообще позволительно считать, что взгляды и положения, развиваемые в речах героев Саллюстия, разделяются самим историком.
В подавляющем большинстве случаев введение Саллюстием речей в повествование — лишь прием, лишь предлог для того, чтобы развить собственные взгляды и убеждения. В речах Саллюстий, по существу, говорит от себя. Он, несомненно, понимал функцию речей в историческом повествовании иначе, чем, например, Фукидид или Полибий. Что это именно так, может быть доказано хотя бы тем, что в «Югуртинской войне», политическая установка которой вполне определенно и резко выражена, Саллюстий вкладывает речи исключительно в уста поборников и представителей демократии, не противопоставляя им речей, идущих из противоположного лагеря. Правда, как выше указывалось, фрагменты «Историй» сохранили речь Филиппа против Лепида, но и эта речь только может подтвердить высказанное положение, ибо, хотя Филипп нападает на Лепида, выступает как сторонник сулланского режима и сенатской олигархии, говорит о представителях демократической оппозиции, как о «худших и зловредных» людях, тем не менее речь является развитием основных обвинений сенату, высказанных Лепидом, в то время как в ней должно было бы содержаться возражение Лепиду.
Эти соображения заставляют признать, что основной задачей речей у Саллюстия является развитие определенной политической идеи, как правило, отражающей современные самому Саллюстию события и изложенной с его собственной точки зрения. Это отнюдь не исключает того, что во второстепенных и непрямых речах Саллюстий часто говорит не от себя и даже высказывает противоположные своим собственным убеждениям взгляды.
После этих предварительных соображений можно перейти к анализу речи Филиппа.
В самом начале своей речи Филипп, говоря о смутах и опасностях для республики, недвусмысленно обвиняет сенат в том, что он вместо предупреждения этих зол сам раздувает беспорядки и междоусобицы в государстве, превратившись в орудие «худших ц зловредных». Таким образом, людям порядочным и благоразумным приходится выполнять то, что постановили самые негодные и глупейшие люди.
В результате всего этого сенаторы в поисках наживы и покровительства у «сильных» дошли до того, что сами дают оружие и власть в руки врагам отечества и своим собственным. Так, например, Лепиду дарована власть проконсула, и он за все свои преступления перед государством… награжден провинцией! Вместо непримиримой и беспощадной борьбы с врагами отечества сенат занят пустыми словопрениями, противопоставляет враждебным действиям одни лишь слова, на вопиющие нарушения законности, на открытый бунт отвечает лишь посольствами и декретами, с которыми никто не считается. До каких же пор, восклицает Филипп, вы, отцы-сенаторы, будете своим промедлением оставлять республику беззащитной и бороться за нее только на словах!
Но таким путем защитить дело мира невозможно, и сама слабость сената лишь унижает его достоинство и ободряет врагов. Филипп обвиняет сенат в трусости, в мелком эгоизме и полном забвении интересов государства. Мне самому недостаточно ясно, говорит он, что с вами; страх ли это, или малодушие, или безумие: кажется, вы все видите это зло, готовое обрушиться на вас, подобно молнии, хотите, чтобы оно не поразило никого из вас, но сами даже не пытаетесь ему противодействовать.
В заключение Филипп пытается устрашить сенаторов напоминанием о Цинне и требует решительных действий, указывая на реальные силы, на которые сенат может опереться, обещая поддержку «всего нобилитета».
Такова инвектива против сената, вложенная Саллюстием в уста Филиппу. Здесь использован весь запас саллюстиевых обвинений против сената, начиная с обвинений, имевших место еще в раннем «Письме к Цезарю» (например, забвение интересов государства в угоду интересам личным и своекорыстным) и вплоть до обвинений, выдвигаемых впервые в «Югуртинской войне» и «Историях» (например, трусость, предательство, угождение врагам). Поэтому речь Филиппа как бы доводит до логического конца и подытоживает развитие отношения Саллюстия к сенату.
Теперь можно перейти к характеристике роли народа в «Югуртинской войне» и «Историях».
Говоря в «Югуртинской войне» о состоянии народа, Саллюстий по прежнему основным злом считает его бездеятельность и развращенность, благодаря чему нобилитет узурпировал власть в государстве. Недаром это обвинение вложено Саллюстием в качестве упрека в уста лучших представителей самого же народа, его вождей. Народный трибун Кай Меммий, который характеризуется Саллюстием, как «человек энергичный и непримиримый враг могущества нобилитета», призывая народ к борьбе за права, попранные нобилитетом, говорит: стыдно и сказать, что вы в течение последних пятнадцати лет были как бы игрушкой честолюбия олигархов. Какой позорной и еще неотомщенной смертью погибли защитники ваших прав! Но дух ваш обессилел от бездействия и беспечности и даже теперь, когда враги сами отдаются вам в руки, вы не в состоянии пробудиться, вы боитесь их, тогда как должны были бы сами внушать им ужас. И далее вся речь Меммия является обличением преступного произвола нобилитета, который подавлял народ, избивал народных трибунов, торговал интересами государства; он призывает народ, рожденный для власти, сбросить с себя ярмо рабства.
Ярким примером того, до какой степени дошло издевательство над правами народа, служит инцидент с молчанием Югурты по приказу подкупленного им К. Беббия. Народ хоть и негодовал, но ничего не добился. Саллюстий говорит об этом инциденте как о дерзкой насмешке над правами народа и одновременно подчеркивает слабость и пассивность последнего.
Когда же, наконец, народное собрание проявляет энергию, про что Саллюстий говорит: «incredibile memoratu est», и добивается следствия по делу Югурты, этот факт не находит себе у Саллюстия положительной оценки. Саллюстий, во-первых, считает, что плебс добился этого главным образом вследствие ненависти к нобилитету, а не из истинной заботы о нуждах государства: «более из ненависти к нобилитету, которому эти предложения создавали затруднения и бедствия, а не вследствие заботы о государстве: так сильна была тогда борьба партий», а, во-вторых, он полагает, что следствие велось слишком жестоко, пристрастно, и плебеи, как прежде нобилитет, постарались максимально использовать выгодную для них ситуацию.
На основании высказанного можно, казалось бы, сделать вывод о крайне отрицательном отношении Саллюстия к народу. Однако такой вывод был бы совершенно неправилен.
Как мы убедились, главным упреком, выдвигаемым Саллюстием против народа, является то, что народ развратился в бездеятельности, не может противостоять нобилитету, в то время как именно он и должен был бы обладать полнотой власти в государстве.
Уже в этом сказывается глубокое различие в изображении Саллюстием картины разложения народа, по сравнению с разложением сената, а также совершенно новое понимание роли народа. Развращенность народа не есть врожденный порок, это — следствие определенных причин, и, конечно, не случайно Саллюстий, говоря о «пристрастности» народа при организации следствия по делу Югурты, извиняет его тем, что — tanta lubido in partibus!
Таким образом, вышеприведенные высказывания Саллюстия не могут свидетельствовать о его отрицательном или «презрительном» отношении к народу, тем более что ими-вообще исчерпываются все отрицательные суждения Саллюстия о народе в «Югуртинской войне».
Зато здесь достаточно яркое выражение получает совсем иное направление, совсем новая струя в воззрениях Саллюстия на роль народных масс. Народ и только народ есть единственная реальная и положительная сила в насквозь прогнившем и испорченном римском обществе. Он не занимает, правда, подобающего ему места в государственном организме, он погряз в преступном бездействии, но в потенции это — огромная и единственная сила, на которую Саллюстий теперь возлагает все своп надежды и упования.
На всем протяжении «Югуртинской войны» эта мысль подчеркивается неоднократно и достаточно ясно. Когда Югу рта становится на путь преступлений и, наконец, вынужден столкнуться с Римом, то оказывается, что он опасается лишь римского народа, а правящие круги (т. е. нобилитет) и их отношение к этому делу его совсем не волнуют, ибо здесь он возлагает весьма определенные надежды на их корыстолюбие и на свои сокровища. Здесь Саллюстий подчеркивает не только то, что единственной силой, с которой необходимо было считаться, являлся римский народ, но снова дает некое противопоставление народа продажному, разложившемуся нобилитету.
Когда Югурта при попустительстве правящей клики увенчивает целую серию своих злодеяний убийством Адгербала, подкупленные Югуртой члены сената пытаются затянуть обсуждение этого дела, сенат в целом занимает нерешительную позицию и лишь вследствие вмешательства народа и, в частности, Кая Меммия, решает вопрос о посылке войска в Африку. Саллюстий прямо говорит, что сенат принял это решение только из страха перед народом.
Когда был заключен Кальпурнием Бестией и Эмилием Скавром позорный мир и слух об этом достиг Рима, то сенат снова занял преступную и трусливую позицию, и одни лишь плебеи негодовали и, воспламененные речью Меммия, в которой тот призывал народ проявить свою волю в делах государства, оказали еще раз определенное давление на сенат. Саллюстий уделяет этому моменту настолько серьезное внимание, что вкладывает в уста Меммия большую речь.
Можно привести еще одно свидетельство Саллюстия о том, что после поражения Авла следствие по делу о подкупах и пр. было проведено, несмотря на сопротивление нобилитета и сената, опять-таки по инициативе народного трибуна Меммия, и народ проявил при этом необычайную энергию.
Во всех приведенных примерах Саллюстий не только подчеркивает положительную роль народа, но и противопоставляет его вконец разложившемуся, окончательно не способному к государственным делам сенату. В этой связи можно упомянуть одно чрезвычайно любопытное замечание Саллюстия, которое ярко подтверждает только что высказанную мысль. Когда Саллюстий рассказывает о поручении Марию командования армией против Югурты, то по поводу участия в этом деле народа он говорит: «Плебеи были так возбуждены, что земледельцы и ремесленники, средства к существованию которых зависели от постоянной работы, тем не менее, оставив все свои занятия, следовали за Марием, ибо считали его честь и успех (honorem) важнее своих повседневных дел». Здесь замечательно указание на то, что «честь» Мария, дело Мария было поднято плебсом до принципиальной высоты, что оно оказалось для плебеев важнее личных нужд и интересов. Таким образом, Саллюстий здесь признает за народом то достоинство, которое он раньше считал немыслимым ему приписывать и отсутствие которого у сенаторов, у людей, правящих государством, служило для него не раз предметом самых горьких упреков.
Таково отношение Саллюстия к вопросу о роли народа в «Югуртинской войне».
Но наиболее четкое выражение это новое отношение к народу, наметившееся еще в «Заговоре Катилины» и проходящее через «Югуртинскую войну», получает только в последнем произведении Саллюстия — в «Историях».
Окончательным итогом взглядов Саллюстия на этот вопрос и вместе с тем новым шагом в развитии отношения Саллюстия к народу является речь трибуна Лициния Макра, приводимая в одном из фрагментов «Историй».
В этой речи Саллюстий по-новому решает вопрос о месте народа, т. е. низших слоев гражданского населения, в государстве и о его роли в деле управления государством. Еще в «Югуртинской войне» в речи Меммия можно встретиться с постановкой этого вопроса. Меммий говорит народу, что ему не подобает быть на положении рабов, ибо вся власть по праву должна принадлежать народу: «вы, квириты, рожденные для власти, равнодушно сносите рабство». Но это пока лишь «постановка вопроса». Принципиальное решение вопрос об «imperium народа» получает впервые в «Историях», в речи Лициния Макра.
Лициний начинает свою речь со страстного призыва к народу, призыва к борьбе за восстановление народом своих прав и своего положения в государстве. Он снова рисует безотрадную картину порабощения народа, ибо народ ценится лишь по мере приносимой им выгоды — наравне с домашним скотом, — а все права и привилегии давно утратил. Но Лициний тут же подчеркивает, что даже при подобной бездеятельности и бесправии народ представляет из себя огромную грозную силу: «Или вы еще колеблетесь, — говорит Лициний Макр, обращаясь к своим слушателям, — как бы что не помешало вам, когда вы будете выступать единодушно, после того, как они испугались вас даже тогда, когда вы были медлительными и бездеятельными».
Затем Лициний останавливается на смутах и междоусобицах, которые, по его мнению, целиком можно объяснить борьбой за власть, за господство над плебеями. Эта борьба неизбежна, и народ не может стоять в стороне от нее, наоборот, он должен принять в ней участие и выйти победителем, если не хочет уготовить себе худшую участь и окончательное порабощение. Подумайте о том, говорит Лициний Макр, что если вы не победите, то для вас будут созданы еще более трудные условия, так как всякая несправедливость тем безопаснее, чем она тяжелее.
Далее в своей речи Лициний развивает программу, обосновывающую права народа на суверенное положение в государстве. Мне ли, говорит он, возбуждать вас к доблести, вас, которым предки завоевали трибунскую власть, равную высшим патрицианским магистратурам, но не зависящую от их голосов. Ибо вся сила (vis omnis) в вас, квириты, и не вам исполнять приказания других, но вы сами должны решать, что вам следует или чего не следует делать… Помните, что огромная власть консулов и постановления сената имеют реальную силу только при условии выполнения их вами, квириты…
Это — центральное место речи и в смысле своего содержания и в смысле лежащего на нем логического ударения.
Лицинием дано здесь обоснование суверенного положения народа в государстве; у народа —vis omnis, права народа, отвоеванные еще предками, священны, и никто не имеет права посягать на них, власть народа стоит выше консульской власти и даже декретов сената. Очень любопытно сравнить вышеприведенный отрывок речи Лициния с тем местом из раннего «Письма к Цезарю», где Саллюстий говорит о неспособности народа в то время ad capessendam rem publicam. Теперь к управлению государством оказывается способным только народ, и только он имеет на это право. Речь Лициния — развернутое обоснование суверенных прав народа, притом не только народа вообще — populus Romanus Quiritium — но, в частности,— и это самое главное — низших слоев римского гражданства, тех, кого Саллюстий называет populus, противопоставляя сенату.
В конце своей речи Лициний предостерегает от обольщения демагогическими подачками нобилитета и снова призывает к борьбе за возвращение прав и свободы.
Этот призыв к борьбе народа за свои права есть по существу призыв к борьбе за руководящее положение в государстве. Оно и должно принадлежать народу, во-первых, согласно правам, отвоеванным еще предками, а во-вторых, потому, что народ, несмотря на еще недостаточную сознательность и политическую активность, является все же единственной реальной силой в государстве, которая только и может противопоставить себя вконец разложившимся, бессильным, продажным сенату н нобилитету.
Таково развитие отношения Саллюстия к вопросу о роли народа, подытоженное речью Лициния Макра. Как нетрудно убедиться, отношение Саллюстия к народу проделывает весьма примечательную, но вместе с тем вполне закономерную эволюцию. Однако, и это необходимо подчеркнуть еще раз, говоря о роли народа в политической жизни, Саллюстий под словом «народ» понимал, конечно, не городскую пролетаризованиую массу, для которой у него есть презрительная кличка vulgus, а скорее всего среднезажиточные круги населения, бывшие промежуточным слоем между римскими нобилями, с одной стороны, и vulgus — с другой. Конкретно под этими среднезажиточными кругами населения следует подразумевать: в Риме — всех тех жителей города, которые сумели сохранить известное благосостояние (торговцы, владельцы ремесленных мастерских, одним словом, в первую очередь все те, кто входил в категорию эрарных трибунов, но не всадники, которые в этот период отходят от политики, а если и принимают в ней участие, то нередко блокируются с нобилитетом), в Италии — вообще всех средних и даже мелких землевладельцев, не успевших еще потерять своих земельных участков и превратиться в развращенную массу — plebs urbana, живущую подачками нобилей.
Политические позиции и воззрения этих групп населения в годы правления Цезаря, а затем после его смерти и вплоть до второго триумвирата нам почти неизвестны, трудно поддаются вы/делению и изучению. Возможно, что именно эволюция политических воззрений Саллюстия, своеобразного представителя этой своеобразной демократии, способна дать нам,— хотя бы неполное и приблизительное,— представление о том, какова же была политическая позиция этих общественных слоев. Но об этом — несколько ниже.
Здесь, пожалуй, снова уместно поставить вопрос: насколько правомерно идентифицировать взгляды и положения, развиваемые в речах народных представителей, со взглядами самого Саллюстия. Возможно предположение, что Саллюстий для придания большего исторического правдоподобия и в целях «исторической объективности» считал необходимым сколь возможно точно изложить платформу и политические лозунги римской «демократии», сам отнюдь не сочувствуя этим лозунгам. Прямой и безапелляционный ответ на этот вопрос, очевидно, невозможен, и приходится основываться лишь на косвенных доказательствах.
Не отрицая того, что в речах народных представителей Саллюстий мог допускать крайние формулировки, которые, возможно, были бы смягчены и урезаны, если бы автор вел речь от своего имени, тем не менее, надо полагать, что форма речи, как и самый метод введения речей в повествование, служили для Саллюстия одним из наиболее излюбленных приемов изложения его собственных взглядов. Именно потому, что его собственные политические воззрения в этот период были близки основным идеям, которые развивались Меммием, Лицинием Макром и т. д., он и «предоставлял им слово» на страницах своего произведения и, по существу, не противопоставил их речам ни одной речи, пропагандирующей политические лозунги идущие из противоположного лагеря. Трудно и почти невероятно представить себе, чтобы автор (да еще такой партийно-страстный автор, как Саллюстий), если б он стоял на «антидемократических» позициях, отводя в своих произведениях столько места пропаганде и прославлению (в той или иной форме) демократических лозунгов, не сделал попытки хоть раз, пусть устами того или иного представителя нобилитета, показать читателю с положительной стороны программу сенатской олигархии.
Кстати говоря, подобная «односторонность» противоречит устоявшейся традиции античных методов и приемов доказательства, которая характерна как для повествования исторического, так и для принципов построения ученых философских трактатов и которая сформулирована в завете: audiatur et altera pars. He возвращаясь к ссылкам на принципы Фукидида и Полибия, достаточно указать лишь на чрезвычайно типичное в этом отношении рассуждение Цицерона об особенностях и преимуществах «чистых государственных форм», где Цицерон «беспристрастно» излагает точки зрения защитников всех трех форм, И хотя можно приблизительно установить,, какая из них более всего импонировала самому Цицерону (что, кстати сказать, тоже далеко не бесспорно)2, то все же он считает своим долгом столкнуть и сопоставить все точки зрения, все pro и contra. У Саллюстия этого нет, и подобное «упущение» не может считаться простой случайностью.
Теперь следует перейти к анализу причин упадка на основе материала «Югуртинской войны» и «Историй».
Как было установлено выше, картина разложения общества в раннем «Письме к Цезарю» изображалась как картина слабости сената и развращенности народа. Причины подчеркивались следующие: забвение сенаторами государственных интересов и предпочтение ими интересов личных, своекорыстных, и, с другой стороны, утеря народом земельных участков. Картина упадка в «Заговоре Катилины» была дана как картина нравственного разложения общества в целом, причем в качестве причин этого разложения выступала борьба абстрактных категорий и победа ambitio и avaritia над virtus. Однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что в «Заговоре Катилины» подразумевается отнюдь не разложение общества «вообще», а в первую очередь разложение нобилитета и причинами разложения являются не абстрактные категории, а злокозненность нобилитета, развитие которой «доказано» исторически. И, наконец, картина разложения в «Югуртинской войне» и «Историях» снова представляется как картина полного разложения сената и развращенности народа, причем «развращенность» народа сказывается главным образом в его бездеятельности, в его недостаточной политической активности.
На первый взгляд может показаться, что Саллюстий в «Югуртинской войне» и «Историях» выдвигает совершенно новые причины разложения, а именно разрушение Карфагена, уничтожение metus hostilis, с чем теперь связывается каузально упадок нравов в Риме. Такой точки зрения придерживается, например, В. Шур.
Но это, конечно, не так. Для Саллюстия все эти факты внешней истории Рима имеют значение лишь как «корректив» к его теоретическим положениям. Разрушение Карфагена и уничтожение metus hostilis отнюдь не причины разложения, а лишь своеобразный катализатор, убыстряющий процесс разложения. Саллюстий в своих последних произведениях, как и в «Заговоре Катилины», стоит на той точке зрения, что основной причиной разложения римского общества является злокозненность нобилитета. Но поскольку Саллюстий уже в «Заговоре Катилины» исторически «доказал» развитие этой злокозненности, т. е. выставил положение о врожденности ее нобилитету — мысль, которая получает свое окончательное выражение в «Историях»,— постольку ему было необходимо ввести некоторый корректив в изображение картины упадка общества. Ибо, если злокозненность нобилитету врождена, так почему же она начинает проявляться и влиять на разложение общества только с определенного периода? И Саллюстий поступает так: во-первых, он сгущает краски в своих исторических экскурсах и дает гораздо более мрачное изображение римской истории (сужение рамок «золотого века», борьба сословий, смуты и междоусобицы), во-вторых, разрушение Карфагена и уничтожение metus hostilis он ставит в причинную связь с разгулом пороков в римском обществе. Эти пороки существовали исстари в среде продажного и развращенного нобилитета, но до поры до времени они сдерживались в определенных границах наличием metus hostilis. Разрушен Карфаген, исчез metus hostilis, и вот все эти пороки, lubidines, ничем уже не сдерживаемые, хлынули широким потоком. Следовательно, разрушение Карфагена лишь способствовало проявлению врожденной испорченности нобилитета.
Итак, основной причиной, обусловливающей разложение общества, для Саллюстия по-прежнему является злокозненность нобилитета, врожденность нобилитету губительных пороков: ambitio и avaritia.
Бросается в глаза еще одно чрезвычайно характерное обстоятельство, свидетельствующее о расширении «демократической платформы» Саллюстия. Вплоть до «Историй» Саллюстий во всех своих произведениях обрушивается на продажный и развращенный римский нобилитет, но к древнеримской аристократии, к patres, у него отношение совсем иное. В «Историях» Саллюстий впервые выступает и против patres, изображая историю Рима как историю извечной борьбы народа против угнетавшей его аристократии. Изменение отношения Саллюстия к patres, несомненно, обусловлено его полным разочарованием в авторитете сената.
Здесь, кстати, чрезвычайно уместно будет указать и на то, какую характерную эволюцию проделывает отношение Саллюстия к трибунской власти. Если в «Заговоре Катилины» отношение Саллюстия к трибунату остается еще достаточно неопределенным (он, в частности, указывает, что после восстановления трибунской власти в полном объеме в 70 г. она нередко использовалась честолюбивыми людьми в личных целях), то в «Историях» отношение к трибунату совершенно иное. Еще более примечательна в этом смысле характеристика трибунской власти как власти, созданной предками для справедливой защиты прав народа. Эта характеристика трибуната вложена в «Историях» в уста Лепиду.
В заключение следует подвести общие итоги и ответить на некоторые вопросы, которые имеют определенное значение для понимания и оценки всего пути развития Саллюстия. Таков, в первую очередь, вопрос о «политическом идеале» римского историка и о том влиянии, какое оказало на этот «идеал» констатированное выше изменение его политических убеждений и симпатий.
На первый взгляд может показаться, что политическим идеалом Саллюстия попрежнему остается его старая формула «сенат + народ», которая и обусловливала собой наиболее совершенное государственное устройство. На этот счет снова имеется довольно ясное указание в историческом экскурсе «Югуртинской войны».
Однако подобный вывод был бы слишком поспешным, а потому и неверным. Необходимо обратить внимание на то, что если для Саллюстия периода раннего «Письма к Цезарю» и «Заговора Катилины» «золотой век» обусловливался формой правления, то в экскурсе «Югуртинской войны» этого уже нет; здесь форма правления, как нетрудно убедиться, не обусловливает «золотого века» — он обусловлен добрыми нравами и наличием metus hostilis. Такое изменение точки зрения Саллюстия объясняется тем, что теперь его прежний политический идеал уже не «идеал», его формула совершенного государственного устройства уже очень далека от совершенства. Политический идеал Саллюстия терпит крах, и этот крах вызван событиями политической жизни этого периода, которые, в свою очередь, оказали решающее влияние на развитие и изменение взглядов Саллюстия.
Прежде всего следует отметить крайне существенный факт изменения причин, объясняющих для Саллюстия разложение общества. Если для Саллюстия эпохи раннего «Письма к Цезарю» причинами разложения сената и народа, т. е. общества, были такие моменты, как утеря сенаторами чувства достоинства и утеря народом земельных участков, то теперь для Саллюстия причина разложения скрыта в порочном и развращенном нобилитете, захватившем полноту власти в государстве. Губительные пороки ambitio и avaritia, ignavia и superbia врождены нобилитету и в этой врожденной злокозненности нобилитета таится причина разложения римского общества.
Во-вторых, следует отметить не менее существенный факт изменения отношения Саллюстия к сенату. Если Саллюстий периода раннего «Письма к Цезарю» говорил о слабости и разложении сената, то он все-таки еще верил в возможность восстановления прежнего морального и политического авторитета сената путем определенных реформ, которые он и предлагал в своем «Письме». В «Югуртинской войне» и в «Историях» сенат изображается настолько разложившимся, настолько испорченным, что говорить о его возрождении немыслимо. Духом полной безнадежности и разочарования веет от этой картины разложения сената.
И, наконец, в-третьих, следует отметить наиболее замечательный факт, а именно изменение отношения Саллюстия к роли «народа». Если для Саллюстия в период раннего «Письма к Цезарю» народ казался неспособным ad capessendam rem publicam, если народ, сообразно взглядам, развиваемым в «Письме», должен был повиноваться сенату, как тело душе, то теперь Саллюстий выступает с учением о суверенном положении народа в государстве. Уже в «Югуртинской войне» народ показан как единственный фактор спасения государства, и показ этой выдающейся роли народа, как подчеркивает сам Саллюстий, есть основная задача его работы. В «Историях» Саллюстий, как указывалось выше, своеобразно истолковывает учение о суверенном положении народа, лежавшее в основе римского государственного права. Столь замечательное изменение отношения Саллюстия к роли народа объясняется тем, что теперь для него народ является той единственной, реальной силой, которая: а) может противостоять нобилитету, толкающему Римское государство в пропасть, б) может быть обращена на великое дело реституирования общества и в) является единственной общественной силой, способной ad capessendam rein publicam.
Отмеченные серьезные сдвиги в политических воззрениях римского историка не могли не повлиять на его представление о лучшем государственном устройстве, несмотря на философскую сублимированность этого представления.
Из идеальной схемы Саллюстия «сенат + народ» выпадает первое звено, так как оно оказалось прогнившим насквозь, так как оно окончательно дискредитировано. Идеалом же государственного устройства для Саллюстия теперь является такая форма, которая может обеспечить суверенное положение, приоритет народа в государстве.
Остается еще решить вопрос о том, имеет ли развитие политических воззрений Саллюстия только частный, субъективный характер или его следует рассматривать шире.
В свое время уже говорилось о Саллюстий, как об идеологе тех среднезажиточных кругов, той группировки господствующего класса, которую можно назвать промежуточной прослойкой между нобилитетом и деклассированными низами. В связи с этим было установлено, что политическая «система» Саллюстия, выработанная им еще в период написания раннего «Письма к Цезарю», отражала политические требования и чаяния данной группировки. Вряд ли есть какие-нибудь основания предполагать, что Саллюстий теперь «оторвался» от этой прослойки, от своего классового окружения и пошел каким-то особым, «самобытным» и независимым путем. Гораздо более вероятно предположить, что путь, проделанный Саллюстием, характерен, в общих чертах, и для той классовой группировки, к которой он принадлежал.
Политическая программа, выработанная Саллюстием в раннем «Письме к Цезарю» была охарактеризована выше как «полисный идеал». Выставляя эти политические требования, Саллюстий, а следовательно, и та классовая группировка, идеологом которой он являлся, возлагали свои надежды на Цезаря, бывшего еще вождем populares. Цезарь, с их точки зрения, был единственным политическим деятелем того времени, который мог бы реализовать и воплотить в действительность их «идеал», т. е. возродить Рим, как полис.
Однако деятельность Цезаря и его мероприятия в области внутренней политики (даже еще до завершения гражданской войны) нанесли этим иллюзиям сокрушительный удар. Свидетельством определенной растерянности и, одновременно, разочарования в Цезаре служит позднее «Письмо к Цезарю». Несомненно, что и в нем Саллюстий отразил настроения, характерные для представляемой им группировки, а не только свои личные переживания. Это обстоятельство дает основание говорить о зарождении некоей «полисно-демокра-тической» оппозиции внутри цезарианской «партии».
Прослеженный выше путь развития политических воззрений Саллюстия, вплоть до обоснования идеи народного суверенитета, намеченной в «Югуртинской войне» и развитой в «Историях», тоже, очевидно, характеризует эволюцию не только самого римского историка. Это те позиции, к которым неизбежно должны были придти сторонники возрождения демократической полисной республики, если только они оставались верны своей ненависти к сенатской олигархии или, с другой стороны, не желали примириться с «тиранией».
Несомненно, что существовала определенная генетическая связь этой классовой группировки со старой демократической «партией», точнее, с ее умеренным крылом. К умеренному крылу или, лучше сказать, к умеренному направлению следует отнести Гракхов, демократическое движение времени Югуртинской войны, частично Мария, затем Аппулея Сатурнина, Главцию, демократические реформы после смерти Суллы (например, Лициний Макр) и, наконец, деятельность Цезаря в ранний период, в то время, когда он был только вождем популяров.
Это умеренное направление в демократическом движении периода кризиса республики может быть достаточно четко выделено и отграничено как от борьбы низов городского населения (определенные элементы в движении Катилины, движения Клодия, Целия Руфа, Долабеллы), так и от военной демагогии (отчасти Марий, Помпеи с 67 г., поздний Цезарь, триумвиры 43 г.). Знаменем этого умеренно-демократического направления была борьба с сенатской олигархией, с нобилитетом и в этом плане, с одной стороны, «расширение прав народа», а с другой — реформа сената в духе мероприятий, намеченных еще в раннем «Письме к Цезарю». Дальше идеала республики, руководимой реформированным и «очищенным» сенатом, т. е. по существу далее возрождения демократического рабовладельческого полиса, идеологи этого умеренного крыла не шли. Отсюда и определенный консерватизм Данной группировки: фактически они призывали вернуться к исторически уже пройденному этапу в развитии римского государства. Причем, следует подчеркнуть, что если лозунг борьбы с сенатской олигархией сближал их с цезарианцами, то дальнейшие пункты только что изложенной программы как раз являлись тем самым, что их отдаляло от Цезаря и превращало в «полис-но-демократическую» оппозицию внутри цезарианской партии.
Как указывалось выше, внутриполитическая деятельность Цезаря за 49—46 гг. и даже самое направление его деятельности не могли дать представителям упомянутой группировки надежд на то, что их основные требования будут удовлетворены. Тем более в период единовластия Цезаря эти среднезажиточные слои римского населения, эти круги умеренной демократии оказались вовсе оттесненными от руководства государственными делами. Они не могли примкнуть к антицезарианскому лагерю, т. е. к лагерю сенатской олигархии, которому они были искони враждебны, но они и не стали настоящей опорой нового режима. Так они превратились в оппозиционную силу внутри цезарианской партии, и поэтому разочарование в Цезаре выросло вполне закономерно и не только у Саллюстия, но и среди той общественной группировки, идеологом которой он являлся.
Положение мало изменилось и после смерти Цезаря. Если после убийства «тирана» эти слои, как о том свидетельствует Цицерон, в подавляющем большинстве оказались на стороне заговорщиков-республиканцев, хотя последние, как известно, принадлежали к лагерю сенатской аристократии, то отрезвление наступило очень быстро. Восстановление могущества сенатской олигархии толкало представителей умеренной демократии к новому сближению с цезарианцами. Но трагичность их положения состояла в том, что слияния с цезарианцами не могло произойти, поскольку те и другие стремились фактически к совершенно различным целям: одни — к восстановлению полиса, другие по существу — к полному его уничтожению. К тому же истинной опорой триумвиров была армия, которая к этому времени уже стала единственной решающей силой, вследствие чего триумвиры почти не нуждались в демократических кругах римского населения в качестве своей социальной опоры.
Примечательно, что сам Саллюстий и некоторые другие видные цезарианцы занимают в это время позицию абсолютного невмешательства в политическую жизнь. Правда, вполне возможно, что триумвиры относились к Саллюстию благосклонно: обличение им нобилитета в «Югуртинской войне» и в «Историях» было им на руку. Однако хотя Саллюстий, как известно, и не пострадал во время проскрипций, но, бесспорно, что вакханалия налогов и поборов, сопровождаемая безудержным террором против состоятельных людей, могла вызвать у него, в лучшем случае, настороженно-выжидательное отношение, а многие из его окружения, очевидно, с сожалением вспоминали некогда ненавистную для них «тиранию» Цезаря.
Что касается учения Саллюстия о суверенном положении народа в государстве, то, хотя, конечно, трудно сказать, насколько оно типично для всей общественной группировки, охарактеризованной выше, однако идея «народного суверенитета», как средство идеологической борьбы с сенатской олигархией, была вполне приемлема в тот период даже для триумвиров. Как Цезарю в свое время было выгодно, чтобы его программа толковалась достаточно широко и неопределенно (см, «Письма» Саллюстия), так и теперь триумвиры ничего не имели против того, чтобы противопоставить своему основному врагу, т. е. сенатской олигархии — на словах — «суверенный народ», а на деле — армию, которая очень хорошо и удобно подставлялась в качестве реальной величины в этот демократический, но уже лишенный какого-либо реального содержания лозунг.
Из вышесказанного ясно, насколько различны по своему существу были политические идеи и цели триумвиров и «полис-но-демократической» оппозиции. Если триумвиры установили антисенаторскую военную диктатуру, а затем Октавиан сделал попытку «примирить», консолидировать все группировки господствующего класса, чем и был открыт прямой путь к победе нового политического режима, то, напротив, «полисный идеал» демократической оппозиции в этих условиях был нереален, оторван от действительности, обращен в прошлое и мог лишь характеризовать внутреннюю слабость римской «полисной» демократии в это трагическое для нее время.
Таков путь развития политических воззрений Саллюстия. Так устанавливается связь между «эволюцией» Саллюстия и изменением классовых позиций той общественной группировки, идеологом которой он являлся, а следовательно, и общественная значимость его политических воззрений. Изучение их дает возможность проследить в области политических идей одну из характерных тенденций социально-политической борьбы в Риме, которая была определена как тенденция «демократическая», как тенденция, отраженная в лозунге борьбы за «партийные» интересы. Эволюция политических воззрений Саллюстия вскрывает существенную модификацию этого лозунга на грани гибели республики и утверждения нового политического режима.
—Источник—
Утченко, С.Л. Идейно-политическая борьба в Риме накануне падения республики / С.Л. Утченко.- М.: Издательство академии наук СССР, 1952.- 300 с.
Предыдущая глава ::: К содержанию ::: Следующая глава