Цицерон и идеологическая подготовка принципат

Вопрос о политической терминологии Цицерона, хотя его и приходилось касаться выше, не является в данной работе предметом самостоятельного исследования. Однако нетрудно убедиться в том, что политическая терминология, которой пользуются Цицерон (главным образом, в «De re publica») и Август в своих «Res gestae», в ряде деталей совпадают. Так, например, Цицерон нередко оперирует понятиями auctoritas или princeps (иногда именно в единственном числе). Замечено, что те качества и атрибуты, которыми Цицерон в «De re public» наделяет первых римских царей, сконцентрированы затем в знаменитом перечислении нравственных достоинств на clnpeus aureus: «ради доблести, милосердия, справедливости и благочестия».

Очевидно, подобные соответствия и дали основание ряду новейших буржуазных историков считать Цицерона сознательным сторонником и апологетом монархии, идеологическим предшественником принципата.

Еще Ферреро высказывался в том смысле, что Цицерон в «De re publica» дал апологию принципата. Не менее определенно звучит утверждение Р. Ю. Виппера, что rector rei publicae Цицерона есть «монархический президент».

Названная тенденция нашла себе наиболее полное и яркое отражение в новейшей буржуазной историографии и, в частности, в немецкой, где она приобретает вполне определенную политическую окраску.

Так, например, Ф. Тегер вполне определенно настаивает на монархических симпатиях Цицерона. О монархическом идеале Цицерона говорит и Рейценштейн, по мнению которого Цицерон вносит свой корректив в полибиеву схему смешанного государственного устройства Рима, подставляя на место консулов в качестве «царского элемента» своего rector rei publicae. Эдуард Мейер считает, что образцом для Цицерона была «идеальная аристократия» под руководством принцепса, т. е. по существу некая конституционная монархия.

Однако эти представления настолько противоречат установившейся еще в древности репутации Цицерона, что они не могли не вызвать противоположного движения в западноевропейской историографии. Мнение о Цицероне как апологете и провозвестнике принципата было основательно поколеблено работами Р. Гейнце. Он убедительно показал, что государство, которое имеет в виду Цицерон в своем трактате, есть аристократическая республика. Понятие auctoritas, которым оперирует Цицерон, всецело находится в этой же сфере. И даже слово principes типично для аристократической идеологии.

Как видно, Р. Гейнце пытается опровергнуть взгляд на Цицерона как на апологета монархии путем анализа некоторых терминов (например, auctoritas, princeps), которыми оперирует Цицерон. Он, один из первых, пытался вскрыть внутреннее содержание этих терминов и доказать, с одной стороны, отсутствие в них монархического привкуса, а с другой стороны, подчеркнуть их традиционный и лойяльный по отношению к существующему строю характер. В этом же направлении строит свое исследование В. Шур, который занимает как бы промежуточную позицию, пытаясь доказать, что Цицерон, некогда твердо стоявший на республиканских позициях, постепенно был вынужден пойти на уступки «монархической действительности» и примириться с нею. В. Шур пытается обосновать этот тезис, прослеживая различные нюансы в словоупотреблении Цицерона. Его тоже интересует главным образом употребление термина princeps. Анализируя этот вопрос, он, однако, приходит к выводу, что, поскольку Цицерон все же употребляет слово princeps в единственном числе и применяет его к Периклу, а тем более к Помпею, то нельзя не считаться с тем, что слово приобретает «новый оттенок» и в этом-то как раз и заключается уступка Цицерона «монархической действительности». Если в речах post reditum слово princeps имеет еще республиканский смысл, то в речах pro domo, в речи за Сестия, в de provinciis consularibus и в письме к проконсулу Лентулу Спинтеру в декабре 54 г. оно, несомненно, приобретает уже новый оттенок, наполняясь «монархическим содержанием. Следовательно, Цицерон, делает вывод В. Шур, подготовил почву для монархической трактовки идеи принципата.

Эти выводы, в конечном счете, приводят В. Шура к оценке Цицерона как «идеологического предтечи» принципата Августа; в одном месте он даже прямо называет Августа «непосредственным учеником Цицерона».

Так как все или большинство вышеприведенных высказываний о политических позициях Цицерона основываются на материале его трактата «De re publica», то, очевидно, прежде чем излагать какую-либо точку зрения на этот вопрос, необходимо снова вернуться к этому сочинению и хотя бы в общих чертах остановиться на политических тенденциях сочинения Цицерона о государстве в той его части, которая трактует вопрос de optimo cive, т. е. об идеальном государственном деятеле.

Трактат Цицерона «De re publica» был начат, очевидно, в 64 г., а закончен и вышел в свет в 51 г.2, непосредственно перед отъездом Цицерона в Киликию. Появление трактата в свет в означенном году, если принять во внимание политическую обстановку этого периода и положение самого Цицерона, во многом может помочь выяснению политических настроений и взглядов, развиваемых в самом трактате.

В 50-х годах политическая борьба в Риме отличалась чрезвычайной напряженностью. Государственный аппарат в значительной мере был дезорганизован. Все четыре кандидата на консульство 53 г. были обвинены в предвыборных подкупах; вплоть до июля длилось interregnum. Заключались сделки для фальсификации сенатских протоколов, благодаря денежным операциям на выборах сильно возросли размеры процентов. Сенат был неспособен восстановить порядок, а Помпеи, отсутствовавший вследствие cura annonae, наоборот, даже считал, что анархия в Риме только укрепляет его позиции и рано или поздно приведет к тому, что сенат сам будет вынужден вручить ему верховную власть в государстве.

Смерть Красса и восстание в Галлии обострили борьбу между помпеянцами и цезарианцами в самом Риме. 52 год начался опять без высших магистратов. На улицах Рима и по всей Италии происходили кровавые стычки. В одной из них чуть не погиб сам Цицерон2, а на Ашгаевой дороге был убит Клодий. Его смерть произвела в Риме большое впечатление и была причиной массовых выступлений.

В течение всего лета 52 г. население Рима находилось в состоянии крайнего ажиотажа. Не прекращались собрания, митинги, столкновения, нередко кончавшиеся кровопролитием. Положение дел вынудило сенатскую партрда снова обратиться к Помпею. Сенат обсуждал вопрос о диктатуре; Бибул предложил для Помпея консульство sine collega. Ожидалась оппозиция со стороны Катона, но он заявил, что поддерживает предложение, поскольку таковое уже сделано5. Предложенный вариант, очевидно, оказался самым приемлемым как наиболее мягкая форма диктатуры. Помпеи тотчас вступил в должность. Политическая борьба в Риме переходила на новый этап своего развития: приближался решающий конфликт между бывшими триумвирами.

Положение Цицерона во все эти годы было чрезвычайно двусмысленным. Он заигрывал с триумвирами еще в тот период, когда существовало единство действий между членами триумвирата (т. е. при жизни Красса), за что и заслужил нерасположение сенатской оппозиции. И после смерти Красса он продолжал лавировать между Помпеем и Цезарем, хотя, очевидно, был более склонен к ориентации на первого, что вытекает из его свидания и беседы с Помпеем перед самым отъездом в Киликию, когда он отсоветовал Помпею уезжать в Испанию.

Все это говорит за то, что Цицерон в этот период едва ли был настроен таким образом, чтобы сознательно пропагандировать идею принципата. Бесспорно, что в эти годы он находился в состоянии тяжелой моральной депрессии и, с болью говоря о том, что «республики — нет», а «Помпеи — всесилен», считал свою политическую карьеру — ив значительной степени именно по этой причине — разбитой. Ни о каком «тяготении» Цицерона к принципату не может быть и речи. Более того, пропаганда идеи принципата в этот период для Цицерона была чрезвычайно невыгодна, во-первых, потому, что она могла лишь подкрепить бросавшиеся ему обвинения в измене «прежнему делу», перебежке в другой лагерь, а во-вторых, и потому, что пропаганда идеи единовластия при «соглашательской» политике Цицерона в отношении Цезаря и Помпея была опасной: она, бесспорно, была бы воспринята враждебно одним из двух соперников.

Кроме того, если предположить, что в «De re publica» идет речь о принцепсе — Помпее, то непонятно, почему трактат не был опубликован хотя бы в 52 г., когда сенатские круги до известной степени, как упоминалось выше, были готовы примириться с диктатурой, а лишь в 51 г., хотя в этом году настроение существенно изменилось. Наконец, непонятно, почему современники и последователи Цицерона, как, например, Целий, Аттик, совершенно не замечали этой «идеи принципата» в «De re publica». Но само собой разумеется, что политические тенденции Цицерона следует определять, исходя не только из окружающей обстановки, но — и притом главным образом — из материала, представляемого самим произведением. Поэтому необходимо вернуться к труду Цицерона.

Основными источниками трактата Цицерона, как уже упоминалось, являются Полибий, Панетий, Платон и, возможно, Дикеарх. В основном, трактат «De re publica» объединяет в одно целое государственную теорию средней Стои с практическим опытом римского консула.

Композиционное построение диалога таково: он состоит из шести книг и соответственно своей продолжительности в три дня явственно распадается на три части (по две книги в каждой): a) de optimo statu civitatis; б) философское обоснование понятия государства из идеи справедливости; в) de optimo cive. Поскольку первая часть диалога уже подробно рассмотрена в настоящей работе, а вторая не имеет прямого отношения к изучаемой теме, необходимо остановиться на анализе третьей части, посвященной изучению проблемы de optimo cive.

В согласии с традиционной римской точкой зрения: «Нравами древними Рим и мужами [могучими] крепок», Цицерон считает, что процветание государства обязано взаимодействию этих двух основных факторов: mores и viri. Поскольку в Римском государстве осуществлен идеал смешанного устройства, то оно само по себе не нуждается в принципиальных изменениях сравнительно с древнейшей римской конституцией; нужно лишь «подновить краски», вдохнуть древний Дух — древние mores и virtutes в граждан государства. Иными словами, необходима лишь нравственная реформа. Но она, очевидно, может быть проведена только каким-то руководящим лицом, которое способно выполнить подобную задачу и занять соответствующее положение в силу своих собственных нравственных и гражданских качеств. Подобного реформатора Цицерон называет rector rei publicae или civitatis.

Еще Гейнце обратил внимание на то, что идеальный реформатор действительно всюду называется Цицероном rector гег publicae (civitatis), но не princeps (за исключением некоторых неточных эксцерптов). Термин rector впервые появляется в «De oratore» при определении государственного деятеля. Несомненно, в таком же смысле этот термин употребляется и в «De re publica». Монархический оттенок никак не приложим к слову rector. Под этим термином Цицерон постоянно подразумевал «аристократа-реформатора». В книге VI «De re publica» приводятся образцы этих rectores rei publicae; таковы Сципион, Луций Эмилий Павел, Катон, Гракх-отец, Лелий, Сципион Назика. А так как в дальнейшем Цицерон примеряет и самого себя к идеалу rector rei publicae, то немонархический характер этого понятия совершенно ясен.

Небезынтересно отметить, что в «De re publica» отмечаются лишь обязанности rector, но не его права. Поэтому С. И. Протасова вполне основательно утверждает, что для Цицерона понятие de optimo cive есть норма поведения, а не власти.

Действительно, Цицерон требует от своего rector rei publicae прежде всего определенных нравственных и гражданских достоинств, требует благоразумия, требует, чтобы в таком человеке разум торжествовал над низкими страстями, ибо, если это необходимо для каждого, то для правителя государства необходимо вдвойне. Помимо этого Цицерон требует от правителя мужества, осмотрительности, воздержанности и, наконец, трудолюбия, без которого правитель не может удовлетворять своему высокому положению и задачам.

Кроме того, собственно говоря, нигде не указывается, что rector должен быть всегда в единственном числе, наоборот, как правило, должно иметь место соревнование нескольких лиц в целях большего приближения к идеалу. Если же слово rector и встречается в «De re publica» в единственном числе, то это объясняется, как показал еще Норден, тем эллинистическим каноном, согласно которому материал должен быть расположен так: изложение самой дисциплины, затем специальный раздел, посвященный мастеру. Так же строится и трактат Цицерона: сначала излагается сама дисциплина — iroXmxd, а затем идет раздел, специально посвященный мастеру. Поэтому государственный деятель Цицерона никак не «монарх» и даже не «президент», но просто optimus civis, praestans vir. И, наконец, согласно высказываниям самого Цицерона, образ rector дается и мыслится им самим лишь как некая норма, идеал.

Следует также отметить полную несостоятельность попыток вывести монархические тенденции Цицерона, как это делает В. Шур, из факта употребления и другого термина: princeps иногда тоже в единственном числе. Во-первых, такое заключение неправомочно уже потому, что идеальный государственный деятель для Цицерона всегда (как отмечалось выше) rector, а не princeps, что, видимо, подчеркивалось самим Цицероном. Говоря о руководителе государства, о реформаторе, Цицерон сознательно употребляет точный термин (rector) и избегает слова princeps. Princeps, таким образом, не есть terminus technicus в государственно-правовом словаре Цицерона. Во-вторых, употребление слова princeps в единственном числе также ничего не может доказать, кроме наличия определенных формальных приемов, как и соответствующее употребление термина rector.

Но и понятие auctoritas, как указывал Р. Гейнце, всецело относится к республиканско-аристократическому кругу идей и представлений. Auctoritas без внешних средств власти есть лишь покоящаяся на всеобщем признании действенная сила, прежде всего в морально-политическом плане. Ее политическое значение освящено традицией: auctoritas — чисто римское понятие, восходящее к глубокой древности; издавна говорилось об auctoritas patrum, auctoritas senatus. Позднее для auctoritas и ее носителей стали стремиться найти соответствие в греческом языке и греческой политической терминологии: носитель auctoritas.

Таким образом, auctoritas principis вполне закономерно и органически включается в общественный порядок республики.

Следовательно, ни термин rector, ни термин princeps не имеют никакого монархического привкуса, и употребление их Цицероном отнюдь не может рассматриваться как свидетельство монархических симпатий автора. Необходимо, однако, все же выяснить, какое место занимал rector в совершенном государственном устройстве и в чем состояли его роль и значение.

Цицерон, в основном, ставит своему идеальному государственному деятелю задачу, которую он постоянно рассматривал и как свою собственную: «я вел себя так во время консульства, что не делал ничего без совета сената, ничего — без аппробации римского народа, так что часто защищал на рострах курию, в сенате — народ и соединил толпу с первейшими [людьми государства], всадническое сословие — с сенатом». Но если государственные институты оказываются не на высоте, например, сенат, то в consensus bonorum в силу своей auctoritas вступает civis optimus (т. е. частный гражданин, а не должностное лицо) в качестве tutor et moderator rei publicae или rector et gubernator civitatis.

Платон связывал возникновение государства с идеей справедливости; Цицерон, в общем, следует в этом вопросе Платону, но у него эта идея приобретает более практический оттенок, так как для Цицерона носителями справедливости (aequitas) являются всегда практические деятели (moderator, rector). Из обеих задач, которые поставлены богами перед людьми: «или основывать новые государства или сохранять уже основанные»  — как раз «сохранять уже основанные» и есть долг политического деятеля, который «благ и мудр и понимает пользу и достоинство государства». Если государство способно воспитывать, а, по мнению Цицерона, оно является могущественным воспитателем в духе древнеримской virtus, то всегда должны найтись конкретные носители этой virtus, которые и встанут f годы испытаний у руля государственного управления. Все это показывает, что Цицерон не считал реальной, подобно Саллюстию, ту катастрофическую порчу нравов, которую Саллюстий рисует в своих последних произведениях и при которой не остается уже ничего светлого, что могло бы спасти республику, кроме, может быть (по Саллюстию), вмешательства народа.

Таким образом, монархическое толкование политических тенденций трактата Цицерона оказывается несостоятельным. Следовательно, если говорить о субъективных и сознательных политических симпатиях Цицерона, то едва ли можно сомневаться в его традиционно-республиканских воззрениях. Этим, однако, влияние Цицерона на политические идеи римского общества не исчерпывается.

Действительно, при попытке уяснить себе значение такой сложной и противоречивой личности, как Цицерон, нельзя удовлетвориться ни одной из высказывавшихся уже буржуазной наукой точек зрения: бесспорно, нельзя считать Цицерона апологетом монархии, но и неправильно было бы расценивать его как апологета традиционной республики, и только. Выбор той или иной формулировки для определения идейно-политического значения Цицерона обедняет его образ, а потому и искажает его. И, действительно, образ Цицерона обеднен буржуазной наукой, которая не в состоянии диалектически подойти к его оценке. На самом деле, облик Цицерона как политического деятеля и мыслителя гораздо сложнее и трагичнее. Истинные идеологические позиции Цицерона могут быть определены прежде всего не подсчетом того, сколько раз употреблено слово princeps в единственном числе и т, п., но пониманием общего и принципиального направления в развитии его политических воззрений.

Высказанные положения отнюдь не противоречат выводам, сделанным ранее. С точки зрения своих субъективных и осознанных симпатий Цицерон, как это уже подчеркивалось, — убежденный сторонник традиционной, аристократической Римской республики. Но этим не исчерпывается содержание его политических воззрений. Поскольку Цицерон, как было подробно рассмотрено выше, выступал в качестве провозвестника «общепатриотического» лозунга, поскольку он проповедовал concordia ordinum и consensus bonorum — он объективно в сфере политической идеологии расчищал дорогу принципату.

Октавиан достиг власти (вместе с другими триумвирами) как наследник Цезаря, как представитель «партии» цезариаицев, сохранившей известные демократические тенденции, во всяком случае в своей фразеологии.Триумвиры действовали прежде всего как враги сенатской олигархии, их главной целью было уничтожение старой знати. Правда, в качестве их главной опоры выступал уже не потерявший почти всякое политическое значение плебс, а профессиональная армия, которая претендовала на то, чтобы ее рассматривали как римский народ. Однако необходимость укрепить свою власть привела Октавиана к стремлению сплотить вокруг себя как можно более широкие слои римского гражданства (за исключением городского плебса). Для этого потребовалось примирение различных классовых и сословных группировок внутри римского гражданства. Постепенно не только италийская муниципальная знать, но и некоторые круги сенаторского сословия, вообще рабовладельцы в широком смысле этого слова, переходят на сторону Октавиана. Большую роль сыграл при этом кризис рабовладения в период второго триумвирата и борьбы с Секстом Помпеем. Здесь-то и понадобился «общепатриотический» лозунг, который постепенно начинает вытеснять лозунг «партийный». Более того, только вследствие победы «общепатриотического» лозунга над лозунгом «партийным» и стал вообще возможен и приемлем идеологически принципат. В идеологической сфере принципат — победа надсословных, «надклассовых», «общепатриотических» лозунгов и идей над лозунгами «партийными», отражающими интересы той или иной, но вполне определенной социальной прослойки. Следовательно, Цицерон оказывается «невольным идеологическим предтечей» принципата. Это так и есть, но подобное понимание облика Цицерона в принципе достаточно резко отличается от точки зрения буржуазной науки, провозглашающей Цицерона сознательным апологетом монархии. Субъективных монархических симпатий у Цицерона никогда не существовало. В том-то и заключается сложность и трагичность личности Цицерона, в том-то и состоит секрет его раздвоенности, что субъективно Цицерон вплоть до своей трагической гибели оставался ярым и убежденным сторонником республики, каким только и могли знать его современники, но объективно и, несомненно, против «своей воли» он был идеологическим подготовителем принципата как пропагандист «общепатриотической», «надклассовой» идеи.

Подобная раздвоенность Цицерона была исторически явлением отнюдь не случайным, но закономерным, поскольку она отражала политические позиции и интересы определенных кругов римского рабовладельческого общества. Своебразие эпохи как раз и заключалось в том, что происходила консолидация различных групп и прослоек римского гражданства, за исключением, может быть, на первых порах сенатской олигархии, которая дольше, чем кто-либо, сопротивлялась установлению принципата и боролась за господствующее положение в государстве. Даже после победы над Секстом Помпеем, когда рабовладельцы Италии, в основном, примирились с Октавианом, некоторые круги сенаторской знати продолжали оставаться в оппозиции. Именно поэтому многие ее представители сражались вместе с Антонием. Что же касается деклассированного» и потерявшего почти всякую политическую самостоятельность и значение городского плебса, то он был полностью отстранен от участия в государственной жизни.

Эти обстоятельства и облегчили победу принципата как формы правления, т. е. политической формы. В области идеологической победа принципата была обусловлена успехом лозунгов, вошедших в политическую программу Цицерона. Она была основана на провозглашении гражданского мира и возрождении древнеримских традиций (mores maiorum), — это были «внепартийные» и «общепатриотические» лозунги. Они могли удовлетворить политические и культурные запросы достаточно широких слоев италийского общества, вконец измученного долгими годами гражданских войн, уставшего от политических смут и потрясений, и облекали в приемлемую идеологическую оболочку победу нового режима. Вот почему эти лозунги и идеи окончательно вытеснили «партийные установки», имевшие хождение лишь среди отстраненных от политики в этот период слоев римской «демократии».

Таковы политические позидии Цицерона и его понимание роли rectora как аристократического реформатора и деятеля.

Однако сделанными выше выводами отнюдь еще не исчерпывается рассматриваемая проблема. Ибо если уже установлено, какие именно политические идеи и лозунги подготовили победу принципата, то в заключение для более полного и всестороннего освещения проблемы его идеологической подготовки необходимо выяснить еще вопрос о том, в какую государственно-правовую форму был облечен этот новый режим.

Такая постановка вопроса подчеркивает его, до некоторой степени, формальный характер. Но, во-первых, выяснение публично-правовых основ императорской власти в какой-то мере включается в проблему идеологического оформления принципата или во всяком случае тесно соприкасается с нею. Во-вторых, вопрос о социальной природе принципата рассматривался выше, поэтому теперь следует сделать попытку определения его внешней, т. е. государственно-правовой, формы.

Однако следует сделать еще одну оговорку. Власть принцепса представляется нам прежде всего и главным образом властью фактической, имевшей в самом прямом и непосредственном смысле в качестве своей материальной опоры армию, а потому и не укладывающейся, по самому своему существу, в какие-либо правовые нормы или каноны. Но это, конечно, не значит, что римские императоры и, в первую очередь, Август, при его особой чуткости к римским установлениям, обычаям и даже пережиткам, могли вовсе игнорировать вопрос о государственно-правовом оформлении своей власти, ибо этот момент играл далеко не последнюю роль для римского общественного сознания. Недаром именно этой стороне вопроса уделялось значительное внимание в позднейших исследованиях, посвященных выяснению сущности принципата.

Как уже говорилось со времен Моммзена и вплоть до открытия monumentum Antiochenum большинство исследователей подчеркивало магистратские основы власти Августа, Сам Моммзен, например, считал, что власть Августа покоилась на imperium proconsular и tribunicia potestas.

Imperium proconsular Августа и других принцепсов, однако, отличался от imperium proconsular республиканских наместников провинций тем, что он не был ограничен ни локально (imperium infinitum), ни во времени. Таким образом, он являлся пожизненной прерогативой принцепса.

Tribunicia potestas определяла гражданскую власть Августа и его преемников в самом Риме (и Италии). В качестве носителя tribunicia potestas принцепс обладал законодательной инициативой, мог созывать заседания сената, вмешиваться в распоряжения и действия остальных магистратов. Личность его была священной и неприкосновенной.

Таким образом, по Моммзену, права принцепса и его власть выросли из определенных республиканских магистратур с их специфическими прерогативами, и, следовательно, принципат сам был как бы своеобразной магистратурой. Таковы взгляды Моммзена на государственно-правовую основу ранней императорской власти.

Однако в последнее время в науке наметилась определенная тенденция к ревизии этого взгляда. Особенно ярко эта тенденция проявляется в работе Гранта, который на основе изучения нумизматического материала подвергает детальному анализу термины imperium и auctoritas и приходит к выводу, что истинной основой власти Августа была principis auctoritas, a imperium maius имел второстепенное значение.

Крупнейший знаток проблемы принципата среди советских историков Н. А. Машкин считает, что «в отличие от Моммзена и других историков и юристов конца XIX и XX вв. мы можем теперь говорить онемагистратских, но в то же время чисто-римских источниках единоличной власти римских императоров».

По мнению Н. А. Машкина, магистратские полномочия являются не существом, а лишь «оформлением власти», тогда как ее существом и, очевидно, «римским источником» монархической власти Августа является «высший авторитет», т. е. auctoritas.

В главе «Власть Августа» Н. А. Машкин упоминает и о магистратских основаниях власти римских императоров, каковыми он считает imperium maius и tribunicia potestas, но на первое место по значению выдвигается auctoritas. Многие мероприятия Августа можно объяснить, только исходя из его auctoritas. В силу своей auctoritas Август выводил колонии, назначал на государственные должности и даже чеканил монету в провинциях. Особое положение Августа в государстве и среди коллег по магистратурам определялось, в первую очередь, тоже благодаря его auctoritas. «При Августе,— говорит Н. А. Машкин,— происходит своего рода гипертрофия этого юридического основания: из auctoritas выросла монархическая власть». Таким образом, ясно, что Н. А. Машкин если не единственной, то главной публично-правовой основой монархического режима Августа считает auctoritas принцепса.

Однако подобное превращение понятия auctoritas в важнейшую правовую основу власти Августа едва ли правомерно. Во-первых, оно не может быть в достаточной мере подтверждено источниками. Строго говоря, какое-то основание для подобного вывода дает единственное (и широко известное) место в «Res gestae» Августа. Однако оно поддается различным толкованиям. В самом деле, Август говорит; «всех я превосходил авторитетом, власти же имел нисколько не больше, чем другие, которые были также моими коллегами по магистратуре». Н. А. Машкин считает, что здесь Август свидетельствует о том, что основой его власти была auctoritas. Между тем цитированный текст, как раз наоборот, доказывает, что сам Август не считал auctoritas основой государственной власти и не случайно понятие auctoritas, которое не имело государственно-правового значения, он выносит за скобки перед potestas, под которой и следует понимать власть государственную. Для Августа auctoritas — республиканско-традиционный термин, откуда следует, что auctoritas не могла быть основой ни особых полномочий, ни государственной власти, но была лишь выражением морально-политического авторитета, зависящего от личных качеств гражданина государства.

Н. А. Машкин подчеркивает значение формально-юридической стороны в вопросе об оформлении власти для римлян вообще и для Августа в частности. «Не следует забывать, что формализм оставался одной из основных черт римского права как гражданского, так и государственного. Оформлению власти всегда придавалось значение»,— пишет Н. А. Машкин. Или ниже: «…титулатуре и всякого рода полномочиям придавалось большое значение… Не следует забывать, что мы имеем дело с римской общественной средой, в которой юридические принципы всегда учитывались и принимались во внимание всеми политическими группировками независимо от ях целей и задач. Мы не должны забывать и того, что имеем дело с Августом, человеком, обращавшим большое внимание на формальную сторону дела; для сенаторской знати, представители которой открыто выступили против монархических устремлений Цезаря, оформление власти играло большую роль».

Учитывая эти вполне справедливые наблюдения, трудно предположить, чтобы для некоего правового оформления своей власти Август избрал из традиционных республиканских терминов как раз такой, который не имел правового значения. Ибо Н. А. Машкин вынужден признать, что понятие auctoritas никогда не было государственно-правовым понятием в строгом смысле слова и только со времени Августа «начинает входить в систему римского государственного права». Однако и это последнее утверждение едва ли может быть подкреплено фактическими данными.

Решающим в данном случае должно быть соображение о том, что определение государственно-правовой формы принципата не может проводиться в отрыве от его социальной сущности, его классовой природы. Если учитывать это обстоятельство, то ясно, что режим военной диктатуры никоим образом не мог основываться на auctoritas и не мог иметь подобного оформления даже с чисто внешней, правовой стороны.

Поэтому более приемлемой является та точка зрения, которая в основу правового выражения власти Августа кладет понятие imperium. Но это отнюдь не imperium proconsular в понимании этого термина Моммзеном. На этот вопрос следует смотреть несколько шире. В правовом выражении власти принцепса представляется возможным найти возрожденный империй раннереспубликанских магистратов (преторов) с его полнотой политической и военной власти (без которой для римлянина вообще, не могло быть понятия власти!), что и сказывается в том новом значении, которое начинает приобретать пожизненный титул Августа и его преемников — imperator. Im perium древнейших преторов — и только он — был наиболее подходящей, а, пожалуй, и единственно возможной оболочкой власти принцепса, которая в существе своем представляла военную диктатуру.

Но, с другой стороны, понятна и реакция против точки зрения Моммзена и «историков и юристов конца XIX и XX вв.». Они обосновывали свои взгляды, исходя из создаваемой ими же самими системы римского государственного права, а не из живой истории — политической и социальной — римского общества. Благодаря этому у них возникали иногда довольно стройные но абсолютно мертвые схемы. Н. А. Машкин совершенно справедливо говорит: «Теория Моммзена представляет нам принципат как стройную, юридически завершенную систему. Однако самый общий обзор развития власти Августа разубеждает нас в истинности этого утверждения».

Однако отказ от взглядов Моммзена и его последователей на вопрос об основах императорской власти отнюдь не исключает возможности оперировать понятием imperium. Надо лишь подойти к проблеме империя как правовой основы нового режима с несколько иной стороны. Надо, во-первых, иметь в виду полнокровный империй раннереспубликанских магистратов. Кроме того, определяя империй как правовую основу нового режима, надо исходить — и это важнее всего — не из догмы или системы римского права, но показать, как подобное значение империя сложилось и было подготовлено исторически.

Здесь, конечно, не представляется возможным дать детальный обзор истории развития и модификаций империя римских магистратов. Это большая и самостоятельная тема исследования. Для настоящей работы вполне можно ограничиться выяснением лишь одного вопроса, связанного с понятием империя.

В самом начале уже был отмечен факт сохранения неограниченного империя римских царей даже после установления республики в Риме. Империй царей, как указывалось, перешел к высшим республиканским магистратам (преторам). Поэтому необходимо выяснить, сохранился ли теперь, к концу республиканского периода, в какой бы то ни было форме и в какой бы то ни было области римского государственного организма этот единый и неограниченный империй или он распался, как утверждал Моммзен, на империй военный и юрисдикционный.

Так как развиваемое здесь воззрение на исторические судьбы империя резко отличается от концепции Моммзена в одном весьма существенном пункте, то необходимо, хотя бы в кратких чертах, остановиться на сильных и слабых местах его концепции. Во взглядах Моммзена на римские государственно-правовые институты учение об империи играет большую роль. Определенной его заслугой является то, что он подробно исследовал каждую римскую магистратуру. Кроме того, он впервые подчеркнул мысль о единстве и совокупности власти, лежащей в основе высших магистратур. Однако Моммзен сам не проявил достаточной последовательности в развитии этих воззрений. Самодовлеющее для Моммзена значение юридических норм привело его к неправильным выводам относительно исторического развития империя, выводам, в которых недооцениваются, а иногда даже извращаются определенные исторические факты и явления.

Понятие империя для Моммзена лишь правовая норма. Он определяет imperium «в его наиболее общем техническом значении» как высшую должностную власть, включающую в себя военное командование и юрисдикцию. Эта по существу (и в теории) неограниченная власть в царский период была сосредоточена в одних руках; в раннереспубликанский период «уже ослабленная, но все же сохранившая свое всеобъемлющее значение», она находилась в руках преторов (консулов). Дальнейшая же «внутренняя конституционная история Рима» рассматривается Моммзеном как история постепенного ослабления и распадения империя и, соответственно этому, возрастания самостоятельности низших магистратов (не являвшихся обладателями империя).

Так, например, в 367 г. с учреждением претуры, по мнению Моммзена, консульская власть теряет свою важнейшую составную часть, а именно — гражданскую юрисдикцию (iuris dictio inter privatos), и, следовательно, военно-юрисдикционный империй высших должностных лиц распадается на консульский imperium militiae и преторский imperium domi. Таким образом, еще в середине IV в. до н. э., согласно этим выводам Моммзена, единый и совокупный империй перестает существовать.

В этих воззрениях Моммзена заключена существенная ошибка. Формально-юридические нормы, тяготеющие над этими выводами Моммзена, оказались для него сильнее чувства живого исторического процесса. Относя разложение всеобщего империя еще к IV в. до н. э., Моммзен явно игнорирует противоречащие этому утверждению исторические факты.

Несомненно, что даже в I в. до н. э. существовала такая область в римском государственном организме, где полностью сохранился единый и неурезанный империй раннереспубликанских магистратов. Этой областью были власть и права провинциальных наместников, которые, если не говорить о локальном ограничении, пользовались всей полнотой власти, т. е. имели «военно-юрисдикционный империй». Сам Моммзен, в явном противоречии с вышеприведенными утверждениями о распадении империя, вынужден признать полноту и неделимость власти провинциальных наместников.

Следует отметить, что империй промагистратов был в некоторых отношениях даже более полным, чем империй первоначальных преторов; правда, он был уже в территориальном отношении, но зато: 1) обладание им длилось нередко значительно долее года, иногда по нескольку лет; 2) в нем не было никакого разделения полномочий по отраслям (хотя бы как между консулами и преторами); 3) он не наталкивался на интерцессию со стороны коллеги, поскольку такового не было; 4) также на интерцессию народных трибунов; 5) по отношению к нему не имело места ius provocations со стороны провинциалов, а фактически иногда и со стороны римских граждан (см. дело Верреса); все это было несколько ограничено лишь сулланскими leges de maiestate (запрещение начинать войну, выступать за пределы провинции без разрешения римского народа и т. д.).

Вообще история развития империя в республиканский период такова, что, в основном, он испытывал модификации, идущие отнюдь не в плане дробления этого единого империя на частные компетенции, как то считает Моммзен, но в плане главным образом локального ограничения. Законодательство Суллы является лучшим примером подобного направления в историческом развитии империя римских магистратов.

С начала II в. и до Суллы, как известно, было шесть преторов, власть которых была всегда ограничена в локальном отношении: понятие provincia неотделимо от претуры, и никогда не было преторов без локальных округов их должностной деятельности. Консулат же, наоборот, был в принципе локально неограниченным, хотя на практике это далеко не всегда осуществлялось.

Впервые эту неограниченность уничтожил Сулла, когда он прикрепил консулов к границам Италии, подчинив, таким образом, и эту магистратуру понятию локального округа. А так как незадолго до того территория римского полиса, римских триб, была распространена на весь полуостров в связи с наделением союзников римским гражданством, то логическим следствием этого было изъятие военного командования с территории Италии, проведенное Суллой. Благодаря этому теперь у консулов оно, как правило, было отнято. Теперь консулы, точно так же как и преторы (число последних было доведено Суллой до восьми), занимались только вопросами управления Римом и Италией. Военное же командование сосредоточивалось отныне вне полуострова по локальным округам в руках десяти наместников провинций: проконсулов и пропреторов, т. е. высших магистратов, получавших управление заграничными подвластными Риму областями.

Понятие локально ограниченной власти проявляется в этих законодательных мероприятиях Суллы с достаточной наглядностью. Необходимо, однако, выяснить, какова была власть провинциальных наместников по существу. Моммзен, в соответствии со своей теорией о распадении империя на военный и юрисдикционный, хочет найти принципиальное различие между проконсулатом и пропретурой, считая, что провинциальные преторы были лишь судебными должностными лицами без права самостоятельного военного командования. Известно и противоположное суждение, приписывающее провинциальным преторам только военные права и функции. Но преторы никогда не имели качественно отличного империя по сравнению с консулами, и потому есть основание утверждать, что провинциальные наместники с самого начала обладали полнотой и неделимостью власти, т. е. неурезанным империем древнеримских магистратов, внутри своего локального округа.

Конституция Суллы — важнейший этап в подготовке государственно-правового оформления императорской власти. Локально неограниченный магистратский империй теперь полностью исчезает. С отменой консульского командования единственным местом, где сохраняется древний неурезанный империй, оказываются провинции, единственными его обладателями становятся провинциальные наместники. Военная власть, судопроизводство, гражданское управление — все эти функции сосредоточиваются в их руках, как некогда в руках высших древнереспубликанских магистратов. Неудивительно, что именно они в скором времени становятся господами положения, а их власть — предметом стремлений, целью борьбы, а затем необходимой прерогативой первых римских императоров. Итак, в данном случае следует иметь в виду единый и неурезанный империй древнеримских магистратов во всей его полноте, сохранившийся к концу республики в локально ограниченной власти провинциальных наместников.

Подобно тому, как imperium пережил древнейшую царскую власть, он также пережил и Римскую республику. Когда окончилась гражданская война и Август установил свое фактически безраздельное господство над римским миром, возникла необходимость в государственно-правовом оформлении этой власти в духе консервативно-республиканских традиций, что, как было показано выше, весьма характерно для внутренней политики Августа. Прежде всего ему был вручен долгосрочный наместнический империй. Вполне возможно, что в это же время (или несколько позже) было отменено и локальное ограничение империя. Этот шаг возвращал развитие модифицированного империя к исходному пункту — к единой и неурезанной власти раннереспубликанских преторов. Может быть, именно в этом смысле следует понимать вышеупомянутое замечание Диона Кассия об особом значении титула imperator в применении к Августу. Таким образом, imperium Августа охватывал, за исключением Рима и Италии, всю территорию империи. Реальное же содержание этого империя вполне могло служить не только достаточной правовой, но и материальной основой нового режима. По сравнению с выдающимся значением этого империя все остальные государственно-правовые прерогативы, перечисляемые в титулатуре Августа и его преемников, имеют лишь второстепенное и подчиненное значение.

Октавиан Август не только использовал проконсульский империй, но, расширив его неограниченно во времени и пространстве, возродив его в значении и объеме империя древнейших римских магистратов, сумел сделать этот обновленный империй правоспособной основой режима военной диктатуры».

 

Источник—

Утченко, С.Л. Идейно-политическая борьба в Риме накануне падения республики / С.Л. Утченко.- М.: Издательство академии наук СССР, 1952.- 300 с.

 

Предыдущая глава ::: К содержанию ::: Следующая глава

Оцените статью
Adblock
detector