Основные тенденции социально-политической борьбы в римском обществе

Определенное своеобразие римского общества и отличие его от греческого в области экономического развития, расстановки классовых сил и некоторых принципов самой государственности несомненно в какой-то степени влияло на формы и особенности как политической жизни, так и идеологической борьбы в римском обществе.

Политическая жизнь Римской республики во III вв. была чрезвычайно напряженной и многообразной. Конкретно-исторические события этого периода подробно изучены, и освещены как в русской, так и в зарубежной литературе. Однако идеологическая жизнь Римской республики времени кризиса и упадка изучена в гораздо меньшей степени. В самом деле, ни в советской, ни тем более в буржуазной науке нельзя найти четкого ответа на вопрос, какими идеями одушевлялась, двигалась и освещалась политическая борьба, развернувшаяся во III вв. среди различных классовых группировок римского общества. Попытку решить этот вопрос и представляет настоящее исследование.

Нам предстоит заняться не столько конкретной историей, сколько историей идей, оплодотворявших политическую жизнь римского общества. Было бы, однако, непростительной ошибкой изучать «имманентное развитие» идей, искусственно оторвав их от конкретной исторической обстановки, игнорируя их связь с ходом исторического процесса.

Таким образом, прежде всего нужно осмыслить основные процессы социально-политической борьбы в Римской республике.

В масштабе всего исследования проблема социально-политической борьбы является тем фундаментом, на котором развертываются изучаемые процессы борьбы идеологической.

Итак, задача состоит не в изложении или даже оценке отдельных событий, но в некотором принципиальном осмыслении их, дабы нащупать таким образом какие-то общие тенденции развития социально-политической борьбы в римском обществе III вв. до н. э.

Известно, что внутреннее содержание этих процессов, их экономическая подоплека может быть сведена, говоря словами Маркса, «… к борьбе мелкого землевладения с крупным…»; не менее хорошо известно также, что в сфере римской политической жизни эта борьба нашла свое выражение сначала в борьбе между патрициями и плебеями, а затем в борьбе сенатских, аристократических кругов, опиравшихся на крупное землевладение с широкими слоями мелких и средних землевладельцев, т. е. римского плебса в новом социальном значении этого понятия?

Другими словами, социально-политическая борьба в этот период была прежде всего борьбой двух классов, класса крупных землевладельцев-рабовладельцев и класса мелких свободных производителей (крестьян). Причиной развития демократического движения в Риме, несомненно, было обострение противоречий между указанными классами римского общества и, в первую очередь, аграрный вопрос.

Совершенно очевидно, что вышеизложенное определение не выходит за рамки безусловно правильного и вместе с тем достаточно широко известного рассуждения о борьбе между аристократическими и демократическими элементами в римском рабовладельческом обществе. Нужно, однако, подойти к вопросу несколько иначе. Попытаемся выяснить, на каких конкретных политических формах и какими методами велась эта борьба, каковы были ее специфические лозунги, ее идеологическая оболочка.

Демократическая тенденция социально-политической борьбы в Риме находит себе наиболее яркое выражение в деятельности Гракхов. Из всего того сложного комплекса вопросов, который группируется вокруг движения Гракхов, для задач данного исследования можно ограничиться лишь вопросом о социально-политическом значении движения.

Весьма характерной для буржуазной науки оценкой движения Гракхов почти до последнего времени была оценка, данная Моммзеном. Необходимо поэтому остановиться на его основных выводах.

Свою оценку времени Гракхов Моммзен начинает с того, что указывает на наличие двойного зла в Римской республике: выродившейся олигархии и еще неразвитой, но уже пораженной внутренним недугом демократии. В Риме по существу не было ни настоящей аристократии, ни настоящей демократии, и потому обе партии, т. е. оптиматы (представлявшие якобы аристократию) и популяры (представлявшие якобы демократию), боролись за призраки и были одинаково ничтожны. Подобное положение расшатывало политические и моральные устои республики и делало неизбежным ее кризис.

Оценивая аграрную реформу Тиберия Гракха, Моммзен отмечает юридическую правомерность lex agraria по форме и превращение его в экспроприацию крупного землевладения по существу3. Методы борьбы за проведение закона в жизнь Моммзен считает революционными. Конкретно революционность действий Тиберия он усматривает в следующем: а) выступление против большинства сената; б) передача решения вопроса об ager publicus на решение народа; в) уничтожение права трибунской интерцессии.

Однако революционные методы Тиберия были, по мнению Моммзена, явлением вынужденным. Субъективно Тиберий был типичным консерватором. «Он обращался к черни,— говорит Моммзен,— в наивной уверенности, что обращается к народу, и протягивал руку к короне, сам того не сознавая, пока неумолимая логика событий не увлекла его на путь демагогии и тирании… В конце концов демоны революции, которых он сам призвал, овладели неумолимым заклинателем и растерзали его».

Совсем иначе оценивается Гай Гракх. Он трактуется как вождь демократической партии, сознательно вступивший «на путь революции и мести». Оценивая реформы Гая Гракха, Моммзен по существу разделяет их на две группы: а) реформы, имеющие своей целью привлечение в революционную партию столичного пролетариата в качестве ее главной опоры, и б) реформы, имеющие своей целью внесение раскола в аристократию. Стремление Гая Гракха привлечь на свою сторону финансовые круги, т. е. всадничество, рассматривается именно под этим углом зрения, как попытка создания всаднического «антисената». Значительное место в оценке Гая Гракха Моммзен уделяет его монархическим тенденциям. Он считает, что Гай имел обширный и продуманный план реформ, который в конечном счете должен был привести к замене сенатской системы правления монархической, и что Гай стремился отменить республику и установить «наполеоновскую абсолютную монархию».

В дальнейшем, когда в Риме утвердился монархический строй, можно отметить, что в нем «нет почти ни одной положительной идеи, которая не восходила бы к Гаю Гракху».

Причиной гибели Гая Гракха Моммзен в основном считает полнейшую ненадежность главной опоры Гая — римского пролетариата, который по существу «никогда и не голосовал за Гракха, но лишь за свои интересы» и который не поддержал своего вождя в решающий момент.

Таковы оценки и выводы Моммзена. К ним, в основном, примыкает подавляющее большинство буржуазных ученых.

Так, например, Эдуард Мейер, в исследованиях которого наиболее ценным и интересным является анализ политических тенденций источников, в принципиальных своих оценках присоединяется почти полностью к Моммзену. Он так же говорит о консерватизме Тиберия, о вынужденно революционном пути, о политической организации «партии капиталистов» как а средстве создать противовес аристократии и сенату. Гай Гракх, по его мнению, узурпирует монархические привилегии и пытается установить в демократической форме абсолютное правление народного вождя. Гай Гракх стремится «на место аристократии поставить демократию, т. е. господство партии капиталистов и городской черни (!), а на место сената — правление ежегодно избираемых трибунов».

Исследования других буржуазных ученых едва ли вносят что-нибудь принципиально новое в оценку движения Гракхов.

Если некоторые авторы и отходят от Моммзеиа, то это скорее даже шаг назад, ибо у современных буржуазных ученых наблюдается сильное выпячивание субъективного момента в деятельности Гракхов в ущерб моменту социальному; так, например, оценка Мюнцером Гая Гракха в значительной мере сводится к определению его, как «демонической личности».

Значительно самостоятельнее и интереснее разработан вопрос о движении Гракхов и его историческом значении в русской литературе. Здесь прежде всего необходимо остановиться на известной работе Р. Ю. Виппера. Хотя эта книга написана в духе «экономического материализма» и обнаруживает значительную склонность автора к модернизации ряда проблем римской истории, все же она несомненно стоит выше современных ей работ западноевропейских буржуазных ученых. В книге Р. Ю. Виппера движение Гракхов трактуется как частная проблема, но тем не менее здесь имеются некоторые ценные наблюдения и мысли о значении этого движения.

Достаточно остановиться на наиболее интересных для данного вопроса выводах Р. Ю. Виппера.

Демократическое движение в Риме эпохи Гракхов Р. Ю. Виппер расценивает как новый и революционный фактор. Очевидно, до Гракхов не существовало ни агитационных собраний, ни митингов, ни иных средств для того, чтобы сговариваться об общей программе и выставлять общие требования. Само народное собрание превращается в активную политическую арену именно в эту эпбху. Народные массы впервые пробуждаются к политической жизни и организуются.

Следует так же отметить наблюдение Виппера о социальном составе и характере «демократической оппозиции». Он отмечает единство этой оппозиции накануне выступления Гракхов и на первых этапах борьбы, затем дальнейший раскол оппозиции, расхождение отдельных ее групп между собой. Тиберий Гракх имел обширную программу демократических реформ, его проекты и начинания захватывали все группы оппозиции, но в этом-то, очевидно, и заключалась его слабость, ибо оппозиция оказалась плохо слаженной, внутренне-противоречивой, с необычайной силой столкнулись внутри нее самые противоположные интересы.

Наиболее четкое разграничение двух противоположных групп оппозиции происходит уже во времена Гая Гракха и не столько в связи с аграрными реформами, сколько с проектом распространения прав римского гражданства на союзников. В противовес общепринятому взгляду на plebs urbana, как главного противника этой реформы, Виппер считает, что эти реформы вызвали наиболее ожесточенное сопротивление со стороны обладателей «финансового капитала», т. е. всадников, приобретших ныне столь важное политическое значение. Это обстоятельство и знаменовало крупнейший раскол в рядах демократической оппозиции. Фактически в этот период существуют три партии: нобилитета, реставраторов крестьянства и сторонников «капиталистического хозяйства» (т. е. всадническая). Последние две есть не что иное, как два крыла демократии или «демократической оппозиции», но явно враждебные друг другу. Их вражда и была причиной гибели дела Гая Гракха.

Интересным, хотя и недостаточно развитым, является в книге Виппера сопоставление римской демократии с демократией греческой. Отмечается слабость и кратковременность первой и отсутствие в «старых римских нравах» демократического начала.

В греческих демократиях всегда очень деятельную роль играли гетерии, т. е. политические клубы, в Риме же коллегии политического характера появились лишь в конце республики. Слабость агитационной работы и предвыборных кампаний видна на примере истории проведения в жизнь аграрного закона Тиберия Гракха со всеми трагическими и неожиданными коллизиями, сопутствовавшими борьбе за реформу.

Другой слабостью римской демократии было то обстоятельство, что вожди демократии, «популяры», большей частью сами принадлежали к высшему классу, т. е. нобилитету. Трибунат — единственная конституционная форма для представительства интересов народной массы перед сенатом — превратился (и уже давно!) в некую ступень в служебной карьере нобилей. Это имело своим результатом лишь образование новой группы «служилой знати»1.

И, наконец, отметим наблюдение Р. Ю. Виппера относительно влияния опыта социально-политической борьбы в греческих общинах и греческой теории на политические и социальные идеи, лежавшие в основе реформ Гракхов. Истинными инициаторами аграрной реформы Тиберия Гракха следует считать Диофана и Блоссия. На проекте создания неотчуждаемых земельных участков, а следовательно и восстановления, по мнению Р. Ю. Виппера, верховного права государства на землю, особенно ярко прослеживается эта связь римской практической программы с греческой идеологией.

Это последнее положение, намеченное в книге Р. Ю. Виппера, получает свое дальнейшее развитие и обоснование в интересной работе С. И. Протасовой.

Время Гракхов в этой работе характеризуется как период резкого столкновения противоположных общественных «идеалов», когда наряду с социально-экономической и политической борьбой идет интенсивная работа общественной мысли. Основной тенденцией реформаторской деятельности Тиберия Гракха С. И. Протасова считает лозунг: «вся власть народу», т. е. идею о народной власти, как основе государственного управления. К этому следует добавить убеждение (может быть, сформировавшееся бессознательно!) в необходимости усиления власти народного вождя.

Подобные теории были покушением на самые принципы и основы римской государственности. «Аристократия, — говорит С. И. Протасова, — защищала против Тиберия не только свои участки земли и свое господство в государстве, но и некоторые принципы, без которых национальная римская культура потеряла бы в значительной мере свой своеобразный характер. Понятие римской libertas, сущность которой составляет консервативно-аристократическая дисциплина, Тиберием Гракхом уничтожается совершенно, старо-римская virtus — добродетель государственной дисциплины и государственного подвига заменяется теперь правом широких масс…».

Источником этих не обычных для Рима общественно-политических идей является, по мнению С. И. Протасовой, кружок Сципиона, влияние Диофана и Блоссия, эллинская идеология. Ссылаясь на известное замечание Моммзена о противоречии пропаганды Тиберия духу римской конституции и на сравнение Тиберия с Периклом, идущее от Эдуарда Мейера, С. И. Протасова приходит к заключению о возникновении в это время двух общественных течений в римском обществе: а) консервативно-национального и б) «эллинского».

В деятельности Гая Гракха «эллинские» элементы выступают еще более ярко, в ней имеет место «антинациональная» тенденция, выражающаяся в его презрении к римской традиции, носителем и защитником которой был сенат, в презрении к римской libertas. «Если сравнить дух и характер римской конституции, — заключает С. И. Протасова, — с духом и характером эллинской политики, в особенности в той форме ее, которую она приняла в Афинах, то становится ясно, что Гай Гракх проводил в жизни идеал свободы, выработанный эллинской культурой, в противоположность идеалу, на котором создал свою государственную мощь Рим.

В новейшей советской литературе оценка движения Гракхов дается в работах по римской истории В. С. Сергеева, А. В. Мишулина и Н. А. Машкина.

Здесь прежде всего нужно отметить один весьма существенный момент: подчеркивание советскими исследователями того обстоятельства, что в ходе и развитии гракханского движения в Риме формируются политически организованные группы или партии. Это — оптиматы и популяры, причем всадники занимают промежуточное между ними положение. Столкновения, закончившиеся гибелью Гая Гракха, изображаются В. С. Сергеевым уже как проявление борьбы партий, борьбы оптиматов и популяров.

Эту точку зрения на образование политических партий в Риме разделяет и А. В. Мишулин, считая одним из основных итогов гракханского движения «дальнейшую поляризацию политических группировок» и формирование в результате этого процесса партий оптиматов и популяров. Еще более определенной точки зрения придерживается И. А. Машкин, который говорит: «Со смертью Тиберия Гракха политическая борьба не прекратилась. С этого времени можно говорить о двух основных римских политических партиях: оптиматах и популярах».

Таковы основные выводы по поводу движения Гракхов в русской и западноевропейской науке. Резюмированный выше материал, а также свидетельства источников дают возможность придти к некоторым принципиальным заключениям по поводу одной из тенденций развития социально-политической борьбы в Риме, выраженной движением Гракхов.

Несомненно, что аграрное движение римского крестьянства, известное в истории под именем движения Гракхов, было вызвано к жизни логикой развития классовой борьбы в римском рабовладельческом обществе, борьбой «мелкого землевладения с крупным». В этом смысле можно говорить об исторической закономерности, с одной стороны, и глубокой самобытности — с другой, этого явления. Необходимо поэтому остановиться на его особенностях и специфических чертах.

Отбрасывая рассуждения Моммзена относительно субъективных стимулов деятельности Гракхов, не представляющие интереса для серьезного исследователя, можно, внося эту оговорку, принять тезис о революционных методах борьбы Гракхов. Бесспорно, что после первой интерцессии Марка Октавия, убедившись в невозможности компромисса с ним, а главным образом с теми кругами нобилитета, орудием которых являлся Марк Октавий, Тиберий Гракх открыто выступил против «большинства сената», подчеркнув это устранением из своего законопроекта компромиссных моментов, т. е. исключив первоначальный пункт, касавшийся вознаграждения посессоров, и объявил приостановленной деятельность всех остальных магистратов до проведения в жизнь закона. Чтобы придать этому распоряжению больший вес, Тиберий Гракх пригрозил противодействующим преторам денежным штрафом и опечатал казну в храме Сатурна, так что и квесторы были лишены возможности отправлять свои обязанности. Оптиматы и их приверженцы облачились в траур и, по свидетельству самих древних, город казался разделенным на два враждебных вооруженных лагеря.

Выступление против несменяемости народного трибуна и фактически против права трибунской интерцессии тоже было чрезвычайно смелым революционным актом, ломавшим все традиции. Это видно хотя бы из тех колебаний Тиберия Гракха, о которых сообщают источники, колебаний, связанных как с отрешением Марка Октавия от должности, так и во время голосования. Сама античная традиция в подавляющем большинстве расценивает этот акт как незаконный и даже как нарушение lex sacrata.

И, наконец, решение вопроса об ager publicus самим народом и в особенности создание комиссии tresviri agris dandis assignandis, которым затем, как известно, были присвоены широкие государственно-правовые функции: «чтобы эти же триумвиры решали, где было общественное поле и где частное», свидетельствует о том, что «новизна заключалась не… в техническом содержании реформы 133 г., а в ее политическом принципе. Сенат до сих пор распоряжался безгранично конфискациями земли, установлением условий их пользования, выдачей в оккупацию и в аренду, наделениями военных колонистов. Тиберий Гракх первый решился вырвать у сената это большое и важное ведомство. Трибун впервые предлагал народному собранию отнять у сената распоряжение казенной землей, ager publicus, объявить право народа на «общественное поле» и на производство наделов. В аграрном вопросе повторилось то же, что было в финансовом, и там, и здесь сенат правил единовластно: в 133 г. Тиберий Гракх заявил притязания демократии на обе крупнейшие сферы государственного управления… …Вводя неотчуждаемость для новых мелких наделов… Тиберий Гракх восстановил верховное право государства на землю».

Другой не менее определенной чертой рассматриваемой тенденции развития социально-политической борьбы в Риме является ее эллинистическая окраска. Не вдаваясь в проблему во всех ее подробностях, поскольку речь идет уже об «идеологической оболочке» движения (о чем будет сказано ниже), здесь необходимо подчеркнуть заслугу русских исследователей, впервые развивших и обосновавших эту мысль. В то время, как в западноевропейской литературе, в лучшем случае, встречаются лишь отдельные намеки, к тому же далеко не всегда удачные, в русской науке этот вопрос был впервые вполне определенно, как показано выше, поставлен Виппером, а затем специально развит и обоснован в работах Протасовой.

Однако, несмотря на ряд интересных и ценных наблюдений С. И. Протасовой, отмеченных выше, нет возможности принять ее основную концепцию. Для С. И. Протасовой «эллинистическая окраска» движения Гракхов, очевидно, является в первую очередь результатом «инфильтрации идей», сознательного или бессознательного «подражательства» вождей движения греческим образцам и непосредственного влияния греческой демократической идеологии на Гракхов благодаря деятельности Сципионова кружка. С. И. Протасова даже и не пытается объяснить, какие именно социально-экономические условия в самой Римской республике сделали возможным факт подобных влияний. Поэтому в изображении С. И. Протасовой «эллинистическая струя» в римском демократическом движении выглядит как нечто наносное, как некий чужеземный продукт, как результат механического копирования. Конечно, подобное представление является совершенно неприемлемым.

«Эллинистическая окраска» и влияние греческой идеологии на демократическое движение в Риме не могут и не должны объясняться стремлением к механическому заимствованию, копированию или «инфильтрацией идей», а римское демократическое движение эпохи Гракхов не может рассматриваться как «подражание» греческим демократическим образцам. Это движение, как уже отмечалось выше3, развивалось совершенно самостоятельно, в силу внутренних причин. Однако эти внутренние причины, действовавшие в римском рабовладельческом обществе времени Гракхов, т. е. социально-экономическая обстановка периода, условия развития классовой борьбы, были во многом близки, если не аналогичны, условиям развития Греции в эллинистический период. Именно в силу этих обстоятельств и оказалось возможным не только «влияние» греческих идей на римское демократическое движение, не только использование уже «готовых форм», но родство и плодотворная связь данного движения с греческой политической идеологией.

Влияние греческой идеологии, в частности через Диофана и Блоссия, на Гракхов, впрочем, как и на других членов эллинофильского Сципионова кружка, совершенно бесспорно и засвидетельствовано рядом источников. В работе Протасовой хорошо показано, что эта идеология была но своему духу и существу глубоко враждебна староримской аристократической или, как выражается С. И. Протасова, «национальной римской культуре».

Равным образом, правильно наблюдение Р. Ю. Виппера об эллинистическом характере проекта создания неотчуждаемых земельных участков, но наиболее ярким и бесспорным доказательством эллинистического характера рассматриваемой тенденции являются следующие две характерные черты.

Это, прежде всего, вопрос о социальной базе движения Гракхов. Попытка Гракхов опереться на римский демос представляет в настоящее время общее место всех рассуждений по этому вопросу. В принципе здесь сходятся все ученые, но при ближайшем рассмотрении, т. е. при детализации проблемы, могут быть обнаружены существенные противоречия даже и в этом наиболее распространенном пункте оценок и выводов. Так, например, стремление Гая Гракха привлечь на свою сторону помимо городского плебса также и римское всадничество трактуется Моммзеном как попытка внесения раскола в римскую аристократию. Уже одним этим утверждением всадники как бы признаются безусловными союзниками нобилитета, что никак не может быть постулировано с такой категоричностью и в такой общей форме. Кроме того, точка зрения Моммзена если не извращает, то во всяком случае неправильно переносит акцент на второстепенный, побочный момент тактики Гая Гракха, вовсе элиминируя ее основную цель и направленность. Поэтому для выяснения вопроса о социальной базе движения гораздо более плодотворными являются наблюдения о социальном составе «демократической оппозиции».

Тиберий Гракх, несомненно, искал опоры в демосе, но, опираясь фактически на сельский и частично на городской плебс, он в данном случае воспроизводил приемы и тактику афинских демократических вождей, тогда как демоса как такового в Риме в этот период не было. В этом, кстати сказать, заключается основная «ошибка» Тиберия Гракха, одна из причин его слабости и краха движения в целом.

Гай Гракх в отличие от брата пошел дальше и, расширяя свою социальную базу, попытался опереться не только на плебс, но и на всадников, т. е. на демос в афинском значении этого слова. Сознательно или бессознательно — входить в эту сторону вопроса здесь нет ни возможности, ни нужды, — он уже не только внешне копировал афинских демагогов, но попытался создать себе соответствующую социальную опору. В этом, а не в том, в чем считает Моммзен, заключаются основная цель и смысл политики Гая Гракха в отношении всадников. Но и эта попытка, бесспорно, была обречена на неудачу, так как объединение этих двух социальных групп в римских условиях было не только искусственным, но даже невозможным. Демоса в афинском смысле в этот период в Риме уже не существовало: слишком противоположны были интересы двух крыльев этой «демократической», но внутренне противоречивой оппозиции. Следовательно, ее «всадническое крыло» нельзя никоим образом, как это делает Моммзен, отнести к римской аристократии, но скорее следует считать его почти самостоятельным (и как бы промежуточным) звеном, более близким, во всяком случае во времена Гракхов, к «демократической оппозиции».

И, наконец, эллинистический характер той тенденции социально-политической борьбы, которая представлена деятельностью Гракхов, сказывается и на общем выводе, вытекающем из всего вышеизложенного. Действительно, Гракхи в своем стремлении найти соответствующую социальную опору встали на путь создания «партии».

В этом утверждении, очевидно, нет ничего нового, и большинство исследователей или трактует борьбу Гракхов и их политических противников как борьбу партий — обычно оптиматов и популяров — или говорит о формировании подобных партий лишь в результате гракханского движения. Подобной точки зрения, как было показано выше1, придерживается и ряд современных советских историков.

Нами уже затрагивался вопрос о характере политических партий в Риме и было установлено определенное понимание термина «партия» в применении к античному миру. Эта проблема служила предметом исследования ряда ученых.

Попыткой обобщения всех высказанных по этому вопросу точек зрения является специальная работа Н. А. Машкина. Но эта работа дает не только обобщение или свод существующих взглядов; наоборот, на основе критики буржуазных ученых, в частности, просопографического направления, представленного в современной буржуазной науке такими исследователями, как Гельцер, Мюнцер, Сайм и др., автор приходит к самостоятельным выводам о существе римских политических партий. Не затрагивая истории вопроса, подробно разобранного в работе Н. А. Машкина, следует остановиться лишь на некоторых принципиальных выводах автора. Совершенно правильно указывая на то, что не следует впадать в ошибки историков школы Моммзена и модернизировать политическую жизнь республиканского Рима, а следовательно, и понятие «партии» применительно к этому времени, Н. А. Машкин тем не менее считает вполне возможным говорить о наличии более или менее твердо конституированных партий, определяя их как «наиболее активные, сознательные, в той или иной степени организованные… группы» аристократии или плебса и как «устойчивые политические течения». Такими политическими партиями в Риме Н. А. Машкин считает оптиматов и популяров, причем оптиматы трактуются им как партия аристократическая, а популяры — как партия демократическая. Образование этих партий относится автором к 30-м годам II в. до н. э. «судя по Цицерону, трибунат Тиберия Гракха и положил начало оформлению этих двух течений» (т. е. оптиматов и популяров).

Эти выводы имеют чрезвычайно существенное значение. Они подтверждают мысль о том, что рассматриваемая демократическая тенденция развития социально-политических сил, представленная в первую очередь движением Гракхов, находила себе выражение главным образом в формах партийной борьбы. Несомненно, что к этим новым формам и методам Гракхов привела внутренняя логика развития классовой борьбы в Риме, но вместе с тем эти новые формы и методы снова свидетельствуют об «эллинистической окраске» рассматриваемой «тенденции», ибо, как уже отмечалось выше, именно партийные формы борьбы характерны для политических конфликтов греческого демократического полиса, но отнюдь не для Рима до времени Гракхов.

Это обстоятельство, в свою очередь, объясняет кратковременность того периода римской истории, который характеризуется указанными формами борьбы. Этот факт отмечается и Н. А. Машкиным: «классический период борьбы между популярами и оптиматами продолжался недолго: он начинается со времени выступления Тиберия Гракха и кончается подавлением движения Сатурнина».

Из всего сказанного ясно, что хотя Гракхи в своей деятельности исходили из вполне реальных условий римского общества, тем не менее их попытка встать на путь создания партии в условиях того времени оказалась столь же утопична и нереальна, как и надежда найти себе твердую политическую опору в уже распавшемся на отдельные социальные группировки, часто враждебные друг другу, римском «демосе». Итак, принципиальная оценка особенностей и своеобразных форм движения, представленного деятельностью Гракхов, сводится к следующему: смелое и революционное выступление против консервативных традиций, против неписанной римской конституции, провозглашение демократических лозунгов, суверенности прав народа (в определенной степени под влиянием греческой идеологии), стремление найти себе социальную опору в римском «демосе» и, наконец, попытка создания демократической партии в Риме.

Гракхи были лишь первыми и наиболее яркими представителями этой тенденции. Никогда не подымаясь до такой высоты и четкости выражения, как в их время, она тем не менее продолжает давать знать о себе на всем протяжении истории Римской республики. Ее можно проследить в деятельности последующих «великих трибунов»: Аппулея Сатурнина, Марка Ливия Друза младшего и затем, если иметь в виду те модификации, которые обусловлены разложением римской демократии, изменением состава римского плебса, комиций и т. д., в деятельности Сервилия Рулла, в движении Катилины и даже в деятельности Цезаря, во всяком случае в тот период, когда Цезарь был еще главой «партии», а не единоличным правителем Римского государства.

Таким образом, рассматриваемая «тенденция» безусловно отражала социальные интересы, чаяния и методы борьбы римской «демократии», т. е. в первую очередь сельского и городского плебса.

Однако, употребляя термины «римская демократия», «римский плебс», всегда следует иметь в виду ограниченность и условность этих понятий, а также исторические судьбы римского плебса как определенной социальной категории. Следует иметь в виду сложный длительный процесс пауперизации сельского плебса и паразитический образ жизни городского «пролетариата» в Риме, т. е. обстоятельства, которые привели в конечном счете к разложению римской «демократии» и к утрате плебсом самостоятельной политической роли. Следует иметь в виду изменение социального состава, политических лозунгов и методов борьбы плебса. От римского плебса «классического периода борьбы оптиматов и популяров» до плебса времен хотя бы, например, заговора Катилины — дистанция огромного размера. И, наконец, следует учитывать, что по мере все большей и большей консолидации привилегированных слоев господствующего класса и все большей потери плебсом политического значения положение промежуточных групп и прослоек становится весьма неустойчивым.

Особенно ярко это обстоятельство бросается в глаза накануне и в период гражданских войн. Поэтому политическая ориентация средних слоев свободного населения заметно меняется, в их среде растут оппозиционные настроения, а демократические лозунги и идеи становятся знаменем борьбы против триумвиров. Разумеется, сами триумвиры не были борцами за интересы аристократии, оптиматы были их главными врагами, оптиматы и всадники — жертвами во время проскрипций; но так как они опирались не на средние слои населения и не на «народ», как это делали обычно в предшествующих гражданских войнах противники оптиматов, то в результате этого и смогла сформироваться демократическая оппозиция их режиму.

Поэтому «эллинско-демократическая» струя, как в области политики, так и в области идеологии, продолжает жить, и ее окончательное «растворение» совпадает с крахом республики и победой нового политического режима. К тому же это растворение отнюдь не обозначает гибели, полнейшего уничтожения этой «струи», но лишь то, что она входит активным и необходимым компонентом в новый политико-идеологический синтез времени Августа.

Теперь необходимо обратиться к рассмотрению второй основной тенденции развития социально-политической борьбы в Риме. Она диаметрально противоположна первой. Эта вторая «линия борьбы» наиболее ярко выражена направлением деятельности Октавиана Августа.

В данной работе не представляется возможным рассматривать деятельность первого римского императора во всем ее объеме. Это — задача явно иного масштаба. Более того, здесь нет необходимости давать очерк внутренней политики Августа или хотя бы одного из ее разделов. Достаточно ограничиться попыткой определить основную тенденцию этой политики.

Оценки деятельности Августа в исторической науке и, в первую очередь, сложившейся при нем формы правления, т. е. принципата, чрезвычайно противоречивы. Но итог длительного изучения проблемы как в зарубежной, так и в советской исторической науке позволяет придти к твердым выводам, по крайней мере, в некоторых отдельных вопросах.

Существуют три взаимоисключающие друг друга точки зрения на форму правления, установленную Августом. Первая из них была развита в конце XIX в. Моммзеном. Вопрос о генезисе принципата почти не интересовал Моммзена. Это до известной степени обусловливалось его принципиальными установками. В тех работах, в которых Моммзен дает определение принципата, он пытается создать систему римского государственного права. Такой подход к вопросу неизбежно приводит к формальным, антиисторическим построениям, игнорирующим всю сложность, динамичность и противоречивость социальной основы явлений. Юридический термин или формулировка приобретают самодовлеющее значение, и часто эти формально-юридические фикции подставляются на место реальных исторических величин. Таков основной порок метода Моммзена.

Подходя к определению императорской власти с позиций этого формально-юридического метода, Моммзен говорит об imperium proconsular и tribunicia potestas римских императоров как о двух принципиальных основах их власти. Тот политический строй, который установился в Риме в 27 г. (Моммзен здесь имеет в виду формальное разделение власти между императором и сенатом, которое продолжало de iure оставаться и дальше), определяется Моммзеном не как республика и не как монархия, а как некая своеобразная форма двоевластия, которую он и называет диархией.

Другой исследователь принципата, автор обширного труда об Августе, Гардтхаузен. придерживается иного взгляда. Ом считает, что «восстановление республики» Августом есть явная фикция и власть Августа носила чисто монархический характер. Особенностью этой власти было необычное совмещение в руках одного человека обычных римских магистратур. В этом и заключаются магистратские основы монархии Августа.

Диаметрально противоположную точку зрения на принципат и на власть Августа развивал Эдуард Мейер. С его точки зрения, принципат как особая политическая форма сложился еще при Помпее. Приемный сын Цезаря отнюдь не был наследником и продолжателем политической доктрины своего отца,  ибо Юлий Цезарь стремился к установлению монархии эллинистического типа. В смысле государственного творчества Август является продолжателем дела Помпея. Принципат — это такая политическая система, когда вся полнота власти принадлежит сенату, «охранителем» которого является принцепс. Таким образом, это отнюдь не монархия или «диархия», а действительно восстановленная республика.

Каждая из вышеизложенных точек зрения имеет как многочисленных защитников, так и многочисленных противников в поистине необозримой литературе о принципате.

Для историка-марксиста при определении существа власти Августа, т. е. принципата, имеют огромное принципиальное значение слова Энгельса: Материальной опорой правительства было войско, гораздо более похожее уже на армию ландскнехтов, чем на старо-римское крестьянское войско, а опорой моральной — всеобщее убеждение, что из этого положения нет выхода, что если не тот или другой император, то все же основанная на военном господстве императорская власть является неотвратимой необходимостью». Этим указанием следует руководствоваться каждому, кто хочет дать оценку власти Августа не как некоей юридической категории, но как определенному социально-политическому явлению.

Поэтому совершенно прав советский исследователь проблемы принципата Н. А. Машкин, когда он подчеркивает необходимость изучения социальной основы власти Августа. Для того чтобы ответить на вопрос о сущности власти Августа, нужно ознакомиться с его социальной политикой и попытаться определить ее наиболее характерные черты.

Наиболее характерной чертой социальной политики Августа является ее реставрационный характер, ее консервативно-охранительное направление. Лозунг res publica restituta обусловливал бережное отношение к древнеримской традиции к mores maiorum. Сам Август подчеркивал эту тенденцию как одну из главных основ своей внутренней политики: «новыми законами, принятыми по моей инициативе, я возвратил многие обычаи предков, уже забытые в наш век». Особенно старательно он делает это там, где желает продемонстрировать свою лояльность по отношению к древним республиканским традициям; так, например, он не забывает отметить, что «я не принял никакой магистратуры, данной мне против обычая предков», или говорит, что после прекращения междоусобной войны, заняв с общего согласия верховное положение, «я передал республику из моей власти в распоряжение сената и народа римского», или подчеркивает, что хотя «после этого времени я превосходил всех авторитетом, власти же имел нисколько не больше, чем остальные, которые были мне коллегами по магистратуре».

Р. Ю. Виппер отмечает любовь политической и социальной реакции к «национальной старине», к культу предков и традиций, и говорит, что «принцепс заявлял себя прежде всего спасителем общества от бурь междоусобных войн, восстановителем национальных традиций и первым гражданином».

Это консервативно-охранительное направление отмечалось многими исследователями. Еще Г. Буассье подчеркивал реставрационную тенденцию в политике Августа. Новейшие исследователи, анализируя «ходовые» политические термины времени Август — auctoritas, libertas, concordia ordinum, mos maiorum и т. д., — приходят к аналогичным выводам. Чрезвычайно интересный и убедительный анализ брачного законодательства Августа дает Н. А. Машкин, доказывая тесную связь этих законов, утверждающих древнеримский идеал семьи (семейные традиции), с политикой укрепления рабовладения.

Другой не менее характерной чертой внутренней политики Августа является ее самобытно-римская струя, борьба за преодоление чужеземных влияний, что стоит, несомненно, в тесной связи с реставрационной тенденцией. Конечно, если говорить о борьбе с чужеземными влияниями, то эта борьба во времена Августа велась далеко не теми методами, как за два столетия перед тем. О столь прямолинейной борьбе, которая проводилась в свое время, например, Катоном, в этот период не могло быть и речи. Но тем не менее линия преемственности совершенно ясна. Об этом свидетельствует все направление внутриполитической деятельности Августа. Лозунг восстановления «старинного и первоначального вида республики» («prisca ilia et antiqua reipublicae forma revocata»), борьба за возрождение нравственных и семейных устоев — все это требовало обращения к тем древним нормам и идеалам, которые господствовали в римском обществе до проникновения «тлетворных чужеземных влияний и обычаев», бывших, согласно теории упадка нравов, основной причиной разложения Римского государства. Отсюда — верность традициям и обычаям предков (mos maiorum), постоянно подчеркиваемая Августом. Особенно ярко консервативная тенденция, как и следует ожидать, проявилась в области идеологии и культуры. Преодоление чужеземных эллинистических влияний в области культуры (например, александринизма в поэзии) и, как следствие, расцвет римско-италийской культуры в этот период, возвращение к римским традициям, создание римского самобытного искусства — все это не раз отмечалось различными исследователями. К этой же точке зрения присоединяется Н. А. Машкин в своей работе о принципате Августа. Сейчас эта тенденция констатируется лишь в самой общей форме, в дальнейшем проблема преодоления эллинистических влияний, поскольку она непосредственно относится к идеологии, будет рассмотрена более подробно.

Чрезвычайно интересен и важен вопрос о социальной опоре Августа. Однако, прежде чем дать на него какой-либо ответ, необходимо отметить два весьма характерных момента, без учета и понимания которых нельзя выработать правильного представления о социальной базе принципата.

Во-первых,— это бросается в глаза,— в политике Августа отсутствует какое бы то ни было стремление создать себе серьезную опору в демократических элементах, т. е. в римском плебсе, который, видимо, даже и не расценивается Августом как реальная политическая сила. Не говоря уже о сравнении с Гракхами или их продолжателями, политику Августа в отношении плебса, как совершенно справедливо указывает Н. А. Машкин, нельзя сравнивать даже с паллиативной «популярной политикой» Цезаря. Цезарь, как будет показано ниже, в тот период, когда он считал себя еще главой «партии», провел ряд мероприятий в духе популярных лозунгов римской демократии. На всем протяжении деятельности Августа нельзя встретить подобной тенденции. Отношение Цезаря к движению Долабеллы и расправа Августа с Эгнатием Руфом тоже свидетельствуют как о принципиально различном подходе к демократическим лозунгам и движениям эпохи, так и об изменении политической роли и удельного веса самих демократических элементов в Риме. Политику Августа в отношении римского плебса Н. А. Машкин совершенно справедливо определяет как «политику хлеба и зрелищ и полного устранения плебса от политики».

В противовес стремлению вождей римской демократии найти себе прочную социальную опору в плебсе, Август подчеркнуто стремился к тому, чтобы официально не выделять ту или иную классовую группировку в качестве своей социальной базы, но провозглашал concordia ordinum: все, кто жаждал конца гражданских войн и стремился к миру, т. е. все cives boni, могли считаться опорой нового режима. Между тем в окончании гражданской войны в той или иной степени были заинтересованы все социальные группировки. Правда, они были заинтересованы в таком мире, при котором бы все эти, иногда разнородные, прослойки могли сохранить свои привилегии. Это обстоятельство, несомненно, вынуждало Августа в какой-то мере к политике лавирования, но то был уже вопрос политической ловкости и практики, в принципе же лозунг мира мог внушить самые разнообразные надежды почти всем слоям римского гражданского общества. Августу же, и это хорошо известно, нельзя было отказать в политической ловкости, и потому в смысле расширения своей социальной опоры он достиг определенных успехов. Недаром Тацит говорил, что «он привлек на свою сторону войско — подарками, народ — раздачей хлеба, а всех вообще — сладостью мира».

Другим не менее характерным моментом является резко отрицательное отношение Августа к «партиям». Как известно, в самом начале перечня своих деяний Август ставит себе в особую заслугу, что «республику, подавленную господством партии, я возвратил к свободе».

В этом также сказывается определенное направление, резко противоположное тому, которое было констатировано при разборе другой политической тенденции.

Очевидно, эти моменты и дали основание ряду буржуазных ученых расценивать принципат Августа как некую «надклассовую форму». Еще Гардтхаузен сравнивал принципат с «надклассовой» всесословной монархией Наполеона III. Подобная точка зрения была подхвачена новейшей буржуазной историографией. Об Августе как о надклассовом вожде государства говорит еще В. Шур, а затем фашистские историки — немцы и итальянцы — на различные лады перепевают это утверждение.

Несомненно, что в вопросе о социальной базе принципата имеются две стороны. Внешняя сторона обусловлена до известной степени вышеназванными моментами: это — concordia ordinum, опора на cives boni, борьба против factiones, ликвидация последствий междоусобных войн и установление гражданского мира. Однако нельзя обманываться этой внешней стороной и не следует принимать ее за существо дела. Это всего лишь лозунги, политическая фразеология, выработанная идеологами нового режима и, в значительной степени, самим Августом. Это та «видимость», та призма, через которую должен был восприниматься новый режим, та идеологическая оболочка, в которой он преподносился общественному мнению. Поэтому в какой-то степени, конечно, необходимо считаться с вышеупомянутыми факторами, но их следует правильно классифицировать и правильно «локализовать»: это факторы идеологического порядка, место их — в идеологической сфере, тут они должны быть изучены и оценены, но ни на одно мгновение они не должны затемнять существа дела или ослаблять необходимость социального анализа.

Существо дела или внутренняя сторона вопроса остаются неизменными: принципат, в какие бы идеологические облачения он ни рядился, есть военная диктатура рабовладельцев, есть власть, основанная на военном господстве.

Исследователями, обращавшими внимание на социальную природу принципата, высказывались различные взгляды по поводу тех группировок господствующего класса, которые могут быть признаны истинной опорой Августа. Р. Ю. Виппер3 говорит о стремлении Октавиана стереть следы зависимости от военного элемента и опереться на гражданские слои. Среди этих гражданских слоев наиболее важную роль играет всадническое сословие, из которого рекрутировались основные кадры императорской бюрократии, вступившей в управление городом, а затем и государством со времени падения народных собраний.

Р. Сайм основной опорой Августа считает homines novi, т. е. италийскую муниципальную аристократию, и главным образом ветеранов, поселенных в Италии.

Чрезвычайно подробно вопрос о социальной опоре Августа анализируется в работе Н. А. Машкина. Рассматривая политику Августа в отношении различных групп населения, Н. А. Машкин приходит к выводу, что Август всего лишь искусно лавировал между этими группами, но ни одна из них не была и не могла быть истинной социальной опорой власти Августа.

Общий порок всех определений сущности принципата, даваемых буржуазной наукой, состоит в том, что они отражают чисто внешний подход к этому любопытнейшему историческому явлению и содержат лишь формально-юридическую оценку его. Марксистское исследование не может удовлетвориться столь поверхностным и формалистическим подходом, оно должно учитывать и иметь в виду все стороны изучаемого явления в их диалектическом единстве.

Определяя содержание принципата, следует прежде всего уяснить классовую, социальную природу этого исторического явления. Для этого нужно сперва вернуться к уже приводившемуся выше определению Энгельса: «Материальной опорой правительства было войско, гораздо более похожее уже на армию ландскнехтов, чем на старо-римское крестьянское войско, а опорой моральной — всеобщее убеждение, что из этого положения нет выхода, что если не тот или другой император, то все же основанная на военном господстве императорская власть является неотвратимой необходимостью. На каких чисто материальных фактах основывалось это убеждение, об этом здесь не место распространяться». Итак, по своей классовой сущности, как уже неоднократно отмечалось выше, принципат был военной диктатурой господствующего класса, класса рабовладельцев. Материальной опорой этой диктатуры была армия.

Поэтому прежде всего необходимо остановиться на природе римской армии в рассматриваемую эпоху. Энгельс совершенно прав, когда он говорит, что по своему социальному составу это было уже не «старое римское крестьянское войско». Новые исследования показали, что армия в это время рекрутировалась из всего свободного населения империи и охватывала все сословия: сенаторское и всадническое, римских граждан Италии и провинций и даже не только их, но романизованное и эллинизованное население провинций. Уже один этот факт дает возможность понимать вопрос об армии как материальной (а в значительной мере и социальной!) базе нового режима достаточно широко.

Кроме того, необходимо учитывать реальное соотношение классовых сил в римском обществе. Своеобразие рассматриваемого исторического периода, как уже отмечалось, состояло в том, что победа принципата была обусловлена определенной, хотя и временной, консолидацией сил господствующего класса. Действительно, режим, дающий надежду на решительное подавление сопротивления эксплуатируемых масс, на прекращение политических смут и установление гражданского мира и, наконец, на возрождение нравов и обычаев предков, т. е. «золотого века», мог рассчитывать на то, чтобы удовлетворить социальные, политические и духовные запросы достаточно широких слоев рабовладельческого класса. Mos maiorum оказался тем более популярным лозунгом, что реставрационные тенденции в области культуры и нравственности были тесно связаны с укреплением рабовладельческого строя; да и вообще архаистические тенденции весьма характерны для настроений рабовладельческой аристократии в период империи. Этим же объясняются успех и популярность «надклассовых лозунгов» Августа, в этом секрет его пресловутой «надпартийности». Консолидация различных прослоек господствующего класса против эксплуатируемых масс — таково было внутреннее содержание провозглашенного Августом в «надклассовых» лозунгах и формулировках pax Romana. Эта сторона вопроса подробно рассмотрена в одном из наиболее ценных разделов работы Н. А. Машкина, посвященном выяснению роли Августа в укреплении рабовладения.

Но, во всяком случае, эти лозунги, эта пропаганда «общегражданских» идей при прочной опоре на армию давали возможность принцепсу включить в состав своей социальной базы и значительную часть всадничества и муниципальную знать, а в известной мере и сенатские круги (путем пополнения сената представителями италийской муниципальной аристократии).

Поэтому и нельзя думать, что принцепс только лавировал между классовыми и сословными группировками, не опираясь ни на одну из них. Политика лавирования нецелесообразна хотя бы потому, что бесспорная опора принципата — армия, как только что отмечалось, включала в себя представителей всех перечисленных группировок и была, несомненно, тесно связана с этими слоями рабовладельческого класса самыми разнообразными нитями. Поэтому скорее всего самая возможность прочной опоры на армию была лишь выражением достаточно серьезного политического кредита нового режима в вышеперечисленных социальных группировках.

При перечислении этих группировок не был упомянут городской плебс. Он и не должен быть включен в состав тех слоев населения, которые могли рассчитывать на реальную выгоду вследствие установления нового режима. Однако в силу своей развращенности, паразитического образа жизни и т. п. он уже не представлял собой в это время сколько-нибудь серьезной политической силы в обществе и с ним можно было не считаться.

В наличии сравнительно устойчивой социальной базы, в этом пусть временном и вызванном определенными социально-политическими условиями совпадении интересов различных (а в прошлом иногда и враждебных друг другу) прослоек рабовладельческого класса при политической индифферентности и бессилии римской демократии и заключается секрет победы нового политического режима, т. е. принципата. При этом упомянутые «интересы» были вполне определенными материальными и классовыми интересами господствующего класса не только Италии, но в известной мере и провинций, представляя собою те «материальные факты», на которых покоилось убеждение в неизбежности и необходимости военной диктатуры, т. е. «моральная опора» принципата.

В этом же состоит отличие нового политического режима от цезаризма, для существа которого действительно характерна попытка лавирования между отдельными группировками римского общества без достаточно серьезной опоры на какую-либо из них. Это отличие объясняет и большую прочность нового режима по сравнению с цезарианским и трагическую недолговечность последнего.

Так следует определить «внутреннее» содержание, т. е. социальную природу, принципата. Оставляя в стороне вопрос о его формально-юридическом определении, можно подвести некоторые итоги.

Принципиальная оценка определенной тенденции социально-политической борьбы в Риме, выраженной деятельностью Августа, в основном определяется следующими моментами: поддержка консервативных традиций, реставрация их, борьба за преодоление чужеземных влияний, «самобытно-римская» струя внутренней политики, опора на верхние слои господствующего класса и «надпартийная» фразеология как идеологическое облачение нового режима.

Август был последним и наиболее ярким представителем этого направления. Но оно, как и первая из рассмотренных выше тенденций, может быть прослежено на всем протяжении истории Римской республики. Если обратиться от Августа в глубь римской истории, то, несомненно, к представителям этого направления могут быть отнесены Цицерон, частично Сулла и безоговорочно Катон Старший, несмотря на различие эпох и своеобразие политической ориентации упомянутых деятелей.

Историческая судьба второй тенденции сложилась совершенно иначе. В силу не раз уже отмечавшихся социально-политических предпосылок она оказалась в условиях римской действительности более жизненной. Кроме того, определенную роль сыграло ее большее «соответствие» римскому патриотическому чувству: это была «самобытная» струя, а не чужеземный продукт, к которым римляне все-таки в подавляющем своем большинстве относились враждебно, никогда не воспринимая подобные влияния без сопротивления и соответствующей переработки.

Политическая история Римской республики во всем ее многообразии не может и не должна сводиться к борьбе двух констатированных выше направлений, которые были лишь основными, но не единственными в сложной, многообразной и противоречивой картине политических взаимоотношений III вв. до н. э., и отражали в своем развитии борьбу враждебных друг другу классовых группировок римского рабовладельческого общества.

 

Источник—

Утченко, С.Л. Идейно-политическая борьба в Риме накануне падения республики / С.Л. Утченко.- М.: Издательство академии наук СССР, 1952.- 300 с.

 

Предыдущая глава ::: К содержанию ::: Следующая глава

Оцените статью
Adblock
detector